ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Глава четырнадцатая. Сложности сближения
.
Глава четырнадцатая. Сложности сближения
Идеологический конфликт России с Западом, начатый в 1917
ГОДУ, завершился в августе 1991
г. победой демократических, прозападных сил в России.
После многих десятилетий рухнула казавшаяся основной преграда на пути сближения
всего северного пояса индустриальных государств — коммунистическая идеология и
ее носитель — КПСС. Открытость решительно возобладала над автохтонным мышлением
изоляционистов. Произошло нечто прежде немыслимое — примирение первого и
второго миров. Россия, лидер крупнейшего из когда-либо в истории
противостоявших Западу блоков, сделала неимоверные по своей жертвенности шаги
ради того, чтобы сломать барьеры, отъединяющие ее от Запада как от лидера
мирового технологического и гуманитарного прогресса. В период между 1988 и 1993
годами Запад не услышал от России «нет» ни по одному значимому
вопросу международной жизни, готовность новой России к сотрудничеству с Западом
стала едва ли не абсолютной. Имел место довольно редкий исторический эпизод:
невзирая на очевидный скепсис западного противника, ни на сантиметр не
отступившего от защиты своих национальных интересов, Россия почти в эйфории от
собственного самоотвержения, без всякого ощутимого физического принуждения
начала фантастическое по масштабам саморазоружение. Историкам будущего еще
предстоит по настоящему изумиться Договору по сокращению обычных вооружений (1990 г.), развалу
Организации Варшавского Договора и Совета экономической взаимопомощи. Возможно,
что только природный русский антиисторизм мог породить такую гигантскую волю к
сближению с Западом, сорок лет рассматривавшимся в качестве смертельного врага.
Какие бы объяснения ни выдвигал позднее софистичный западный
мир (русские выдохлись в военной гонке; коммунизм достиг предела общественной
релевантности; либерализм победил тоталитарное мышление; национализм сокрушил
социальную идеологию и т.п.), неоспоримым фактом является добровольное принятие
почти всем российским обществом, от левых до правых, идеи сближения с Западом и
его авангардом — Соединенными Штатами. Принятие, основанное на надежде
завершить дело Петра, стать частью мирового авангарда, непосредственно
участвовать в информационно-технологической революции, поднять жизненный
уровень, осуществить планетарную свободу передвижения, заглянуть за горизонты
постиндустриального общества.
Столь быстрого отказа от идеологической зашоренности, от
менталитета «осажденной крепости» никогда не произошло бы без
очевидной надежды всего общества порвать с изоляционизмом. Наиболее отчетливо
ее выражала интеллигенция — хранительница исторической памяти о взлете русской
культуры в результате послепетровских контактов с Западом. Она стала активным
проводником идеи возобновления плодотворной кооперации с Западом как лидером
интеллектуального и экономического прогресса. Выход из «изоляции»
предполагал, прежде всего, безвизовое (как до 1914 года) сообщение с западным
миром, возможность получения западного образования, западной информации,
приобщение к рациональной экономике рыночного типа. Появились надежды на
слияние с общим цивилизационным потоком, приобщение к европейской цивилизации,
восстановление традиционных связей с Западом.
Отношение к Западу в горбачевский период приняло едва ли не
религиозный характер. Запад стал предметом обожания, символом
«нормальной» жизни, преувеличенно хорошее отношение к Западу выросло
на особой почве: массы не знали Запада и жили в условиях изоляции даже тогда,
когда перестройка набрала полную силу. Поэтому пропаганда западного образа
жизни имела необычный успех. Склонные к идеализму и манихейству русские охотно
согласились на переворачивание прежних схем — на отношение к Западу как к воплощенному
добру, а к себе самим как к воплощенному злу.
Вместо термина «Запад» в этих условиях стал
использоваться эвфемизм — всемирная цивилизация, цивилизованность. Этот новый
концептизм менял акценты; западное развитие становилось не самоцелью, а лишь более
адекватной цивилизационным задачам фазой общего пути человечества. Смена
термина не преминула сказаться на общественном сознании, произведя его
относительный сдвиг с идеи вестернизации к идее модернизации — овладения
наивысшими технологическими и социальными достижениями, разрыва с
«застоем», перехода к современной цивилизации.
На смену теории общественно-экономической формации победно
заступила теория цивилизации с той лишь разницей, что «светлое
будущее» имелось уже сейчас — на Западе как таковом или на Западе как
части мира, более других продвинувшейся по пути всемирной цивилизации.
Глухие к подобной риторике массы, однако, вполне разделили
то чувство, что прежде, ведомые КПСС, они шли не туда, и что истинный путь
найден и может быть быстро пройден. За «500 дней», например.
Выход из изоляции стал официальной идеологией этого периода.
Однако антиизоляционистский курс был тесно сплетен с идеей
вестернизации России, позже сменившейся неэксплицируемой, но имплицитно
представленной идеей «догоняющей модернизации».
Не только выйти из изоляции, но и догнать Запад стать
страной, похожей на Запад, «нормальной страной» — в такой обыденной
форме были представлены идеи «догоняющей модернизации» на официальном
уровне.
Внешнеполитическое ведомство и окружение президента
возглавили лица, считавшие западное направление российской политики и
интеграцию России с Западом своей прямой миссией. Период 1991-3994 годов
знаменателен тем, что Москва желала (как может быть никогда более во всей
русской истории) восстановления прежних и создания новых связей между недавними
антагонистами.
Сорок предшествующих лет Россия смотрела на Запад через
объективы разведывательных спутников, перископы подводных лодок, экраны радаров
ПВО. Феноменальные события рубежа 80-90-х годов сломали противостояние, вызвав
острую нужду в новой формуле отношений. Министр Козырев определил ее как
«стратегическое партнерство». Необычным было определение двусторонних
отношений лишь одной стороной; необычным было наблюдать стремление радикальных
российских западников собственным «указом» включить Россию в западный
мир; необычным было предположение, что Вашингтон будет поддерживать некую
биполярность в условиях, когда второй полюс столь драматически самоуничтожился.
Важно зафиксировать, что медовый месяц в отношениях России и
Запада был. После августа 1991 года в России не было антизападных настроений.
Напротив, была явственная симпатия, удивительная после семидесяти лет
целенаправленной пропаганды.
Не было антирусских настроений и на Западе. Новая реальность
дружественной России вызвала надежды западных аналитиков, что объединившиеся
первый и второй мир помогут менее удачливому третьему миру. Уже писали о
«конце истории», о новой эре бесконфликтного развития. Взаимные
симпатии 1991 года были хорошим основанием, на них можно было строить отношения
России и Запада, имея за спиной общественную поддержку.
Колоссальные военные бюджеты можно было теперь направить в
производительную сферу. Лозунг дня в России; использовать единственную хорошо
технологически оснащенную военную промышленность для производства товаров
народного потребления. Что-то вроде крупповского лозунга 1919 года: «Мы
производим все».
Многие надеялись как минимум на повторение китайского
способа освоения западного опыта, открытые торговые зоны, допуск благотворных
западных инвестиций, появление на русском рынке западных товаров, приобщение
России к международному разделению труда. В этом символе веры было почти едино
большинство общества, невзирая на политические цвета и персональные пристрастия:
демократы — западники, демократы — государственники, социал-демократы,
христианские и «либеральные» демократы, экс-коммунисты и др.
Общественный консенсус, столь трудно достижимый в России по множеству вопросов,
был в отношении Запада во второй половине 1991 года налицо. Дело было за
конструктивной программой, за талантливыми исполнителями, за учетом мнения
экспертов. Следовало избегать лишь одного — некомпетентности, дилетантизма.
Однако, хотя было ясно с самого начала, что Запад охотно пошел на подмену демократизации,
защиты прав человека, формирования цивилизованного рынка распадом СССР, имидж
Запада продолжал сохранять свое положительное значение не только для
прозападных элит. В новой ситуации Запад уже не воспринимался как царство Божие
на Земле или как добрый дядюшка, готовый оплатить России все ее действия,
отвечающие его принципам или его интересам. Однако рейтинг Запада оставался еще
очень высоким в обществе, а его имидж включал в себя: 1) представление о Западе
как об образце, которого следовало достичь; 2) одновременно как о единственной
силе, способной преодолеть как косность российского общества, агрессивность
оппозиции, политически поддержать реформаторскую элиту и 3) как о реальной силе
экономической поддержки (помощь в осуществлении реформ типа Эрхардовской,
помощь типа плана Маршалла, участие в бизнесе СНГ и России, размещение
инвестиций, предоставление займов). Не исключено, что в более благоприятной
обстановке был возможен некий вариант повторения «плана Маршалла» по
отношению к СНГ. Реально осуществились займы — весьма непродуктивный вид
экономической помощи для России, не дающий стимулов к производству. Деньги были
потрачены бездумно. В результате 120 млрд. долл. российского долга стали не
связующим звеном, а постоянным раздражителем.
Здесь сказалась разница в восприятии, в мировоззрении,
фактически — в психологии. Российское руководство ожидало «премий» за
крах коммунизма, как минимум, благожелательного адаптационного периода. Ничем
не сдерживаемая пропаганда говорила об ожидаемом «золотом дожде»
западной помощи и инвестиций. Прием в основные международные организации (МВФ,
ГАТТ, Г-7, ОЭСР, КОКОМ, Европейский Совет, даже Североатлантический Союз)
виделся триумфальным торжеством, объятиями Запада за ликвидацию военной угрозы,
за добровольное изменение геостратегической ситуации в пользу цивилизованного
Запада. События в очередной раз наказали дилетантов, построивших свои
оптимистические прогнозы не на реализме, не на знании Запада, а исходя из
иллюзий, внутренней конъюнктуры и попросту безоглядного российского
«авось».
Неудача реформ стала главным «отрезвителем»
прозападной эйфории. Становление «дикого капитализма» в России на
первом этапе сделало Запад привлекательным как генератор ларечного изобилия. Но
по мере ужесточения внутреннего кризиса как неизбежного следствия падения
производства, «дикий капитализм» стал восприниматься как синоним
моральной деградации и внешнего изобилия па фоне растущей бедности. Именно в
этом смысле Запад невольно оказался ответственным за те трудности, с которыми
Россия сталкивается во внутренних и внешнем планах.
Ожидания потока западных инвестиций в Россию никоим образом
не сбылись, их уровень достиг примерно миллиарда долларов (КНР — 45 млрд. долл.
иностранных инвестиций). Вариант реформ Международного валютного фонда, уже
вызвавший в мире более двадцати восстаний (которые так и именуются
«восстания против МВФ»), подготовлен для развивающихся стран и
оказался непригодным для России — события октября 1993 года входят в этот общий
ряд сопротивления жестким отвлеченным схемам. Запад, руками МВФ, устами своих
советников типа Сакса и Ослунда, содействовал воцарению в России капитализма
самого примитивного типа, возможного, наверное, лишь в XIX веке. Колоссальный
рост цен на фоне снижения вдвое производства, подведение отечественной
продукции к барьеру конкуренции с западными товарами, который она взять
заведомо не в состоянии, создание ситуации, когда не только западные деньги не
приходят, но и отечественные бегут в массовых объемах, — все это нанесло удар
по вере в экономическое чудо, достигаемое посредством следования мудрому
Западу. Население страны все более начинает воспринимать реформы как принятые
под давлением Запада. А когда выделяемая в очередной год экономическая помощь
на 80 процентов идет на содержание западных консультантов, то восстановление
этих реформ именно этими консультантами бумерангом бьет по стратегии сближения
с Западом.
Следование за Западом стало ассоциироваться с потерей
основных социальных завоеваний в здравоохранении, образовании и т.п. Особенно
неблагоприятным для Запада явилось то обстоятельство, что экономические тяготы
наступившего периода ударили по традиционной опоре Запада в России — по русской
интеллигенции, по людям науки, по получателям фиксированных зарплат, т.е. по
преподавателям, врачам, академическому сообществу. Именно они всегда создавали
гуманистический имидж Запада, именно они были готовы рисковать, идти на
конфликт со всемогущими партийными автохтонами, веря в благо открытости. С
бессмысленной жестокостью разрушается эта прозападная опора в России. В одном
только 1993 году сорок тысяч ученых выехали за пределы страны. Огромное их
число в самой России деградировало в буквальном смысле, опустившись до
розничной торговли, спекулятивных афер и т.п. Для восстановления утраченного
интеллектуального потенциала понадобятся поколения. И будут ли новые, более
жесткие и эгоцентричные интеллектуалы такими приверженцами гуманистических
западных ценностей? Важно отметить и еще один поразительный негативный для
имиджа Запада фактор. В отличие от революций 1917 года зарубежная
интеллигентская эмиграция не возвратилась на родину. Видимо, новый климат в ней
не оказался достаточно привлекательным.
Произошла общая деинтеллектуализация общества. И любой
думающий русский усмотрит в качестве одной из причин этого прискорбного явления
подрубленную конкуренцией массово-культурной продукции Запада национальную
кинематографию, литературу, эстраду. Не преувеличивая значения отдельных
факторов подобного рода, следует все же сказать, что в своей совокупности они
изменили и облик Запада в обществе, и устойчивость западных идеалов у его
творческой части. Так была сначала потеряна из обозначения черта позитивного
западного имиджа как сила экономической поддержки, а также некоторые черты
Запада как образца развития. Постоянная обусловленность помощи выгодными для
Запада политическими целями воспринималась обществом как бесцеремонность,
вмешательство, сформировав на русской почве типичный для третьего мира конфликт
модернизации: западные цели и методы — интересы модернизируемой страны, в
данном случае российские интересы (геополитические, экономические, социальные).
Этому сопутствовало то, что вторая черта этого имиджа была
реализована без достаточно ясного понимания российских процессов, их отличия от
западных. Критика косности российского общества, агрессивности оппозиции,
политическая поддержка реформаторской элиты осуществлялась в 1991-1994 годах в
форме грубого истолкования всякой критики характера российских реформ в
черно-белых тонах, а точнее в цветах: одном — демократическом и
красно-коричневом — оппозиционном. Запад поддержал эту манихейскую, уводящую от
проблем, но выдвинутую идеологами правящего слоя России, картину расклада
политических сил России, нанеся этим вред российской демократии и стимулировав
ее номенклатуризацию. Он потерял в глазах интеллигенции, которой всегда присуща
критичность в отношении общества. Все более начинало казаться, что Запад не
желает видеть действительное положение дел. Пиком этого настойчивого отсутствия
объективности Запада в отношении России стало одобрение им возможности
подавления парламентской оппозиции вооруженным путем (октябрь 1993 г.).
Это непонимание российской ситуации, упорное подталкивание
России даже с сомнительного пути «догоняющей модернизации» в прежнюю вестермизацию
(отказ учесть слабость социальной базы демократии, признать неуспешность
реформ, в ходе которых нищает население, падает производство, не создаются
производительные стимулы, возникает лишь торговый и финансовый капитал, неучет
возможности социального взрыва при форсировании банкротств предприятий и пр.)
привело к разочарованию, как в объективности Запада, так и в его способности
быть объективным.
И, наконец, Россия все более ощущала, что не только Запад не
понимает ее, но и она не способна понять его. Идеология исчезает. Не только не
исчезнувшая в постгорбачевский период концепция «нового мышления»,
т.е. абстрактно-гуманистической риторики, идеал всемирной цивилизации, но и
идеал Запада как образца социального устройства, в том числе ценности демократических
институтов Запада, защита им прав человека. Все духовное пространство
заполняется рекламой товаров, акций, услуг. Начинается эра прагматики.
Увеличивается количество людей, побывавших на Западе и более
адекватно, хотя нередко односторонне, воспринимающих его. Это дает им опыт
свободы, но привозят они с Запада не плоды его духовного и материального
развития, а говоря словами С. Франка, «черствеющие крохи с его
пиршественного стола». Поначалу эти крохи производят эффект больший, чем
идеологический. Через западные продукты, товары в ларьках, возможность жить на
проценты, люди открывают для себя новый мир.
Таково восприятие на российской стороне. А на западной, в
западном имидже России «процесс пошел» не менее прискорбно.
Запад испытывал определенное разочарование, как минимум, в
трех сферах:
— в России так и не сложился и не складывается подлинный
рынок с классическими правилами биржевой игры, со здоровой конкуренцией,
акционированием, действительной денационализацией, открытием страны внешнему
миру, оформлением стабильного законодательства, гарантирующего полномасштабное
участие американских компаний. То, что имеет место сейчас, едва ли можно
назвать зрелой рыночной экономикой — это и объясняет незначительное присутствие
американских производителей (да и то не первостепенных «Пепсико»,
сигареты, «ножки Буша»). Гигантская американская индустрия так и не
вышла на российские просторы в условиях отсутствия надежного законодательства,
чиновничьего произвола и открытого криминала. Соответственно, в Вашингтоне не
действует «русское лобби» (в отличие, скажем, от активно действующего
«китайского лобби»). Экономического Эльдорадо, нового Дальнего Запада
из России, где сужается (а не расширяется) внутренний рынок, не получилось,
взаимозависимость не реализовалась;
— русская демократия не достигла западных норм. В стране нет
ни одной политической партии западного типа, не сложилась система разделения
трех властей, ибо судебная власть заняла заведомо подчиненное положение, а
исполнительная по конституции 1993 года имеет полномочий больше, чем
законодательная ветвь. Эксцессы, подобные октябрю 1993 года, победа левых на
выборах в декабре 1995 года, чеченское фиаско территориального урегулирования
выдвинули противостояние, а не компромисс, во главу угла нового русского
политического устройства, не знающего законченных форм ни в территориальном
отношении (СНГ, ССР, договор четырех), ни в политическом (демократы не создали
партии массового характера с собственной идеологией), ни в военном смысле
(договор о фланговых ограничениях нарушается, «СТАРТ» — не
ратифицируется). Надежды 1991 года на стремительную демократизацию России
оказались завышенными;
— после нескольких лет (1988-1991) непрерывного
«да» Россия стала говорить Америке «нет» на международной
арене. С американской точки зрения российское оружие продается во многом
«не тем странам». Такими сделками, как обязательство построить АЭС
Ирану. Россия нарушает американское видение режима нераспространения. Москва
заняла самостоятельную позицию в югославском кризисе. Объединительный порыв
московских интернационалистов грозит суверенитету «ближнего
зарубежья», восстановлению остова прежней сверхдержавы, что решительно не
совпадает с планами американских геополитиков. Кумулятивный эффект
вышеперечисленных процессов разрушил в Вашингтоне то, что А. Козырев называл
«стратегическим партнерством» и в чем в Вашингтоне усматривали
приобщение России к западному лагерю. Иллюзии увяли, реальность оказалась для
американских стратегов жестче и грубее ожидаемого. Новый мировой порядок не
установился не по вине России, но и российское неустроение добавило
нестабильности в общую картину.
Запад стал раздражаться по поводу своего непонимания России.
Непонимания ли? Многие в России начали считать, что он попросту стал
использовать русские сложности как рычаг воздействия на Россию.
В конечном итоге взаимные образы оказались достаточно
адекватными для того, чтобы подчеркнуть новую природу международных отношений в
посткоммунистический период.
Окончание «холодной войны» явилось завершением
одной мировой трагедии и, увы, началом новых испытаний человечества.
Пятидесятилетнее мировое противостояние по социальному
признаку, казавшееся всепоглощающей осью мировой политики, явилось на самом
деле своего рода гигантской ширмой, за которой скрывались подлинные конфликты
человечества.
Виделось, что крушение берлинской и прочих стен вызовет
огромный прилив центростремительных сил, находящих подлинную взаимозависимость
в рамках одной технологической цивилизации. Оказалось, что все обстоит вовсе не
так. Крушение двухполюсного мира вызвало, неожиданно для многих, не невольное
магнетическое стремление к единому центру (разумеется, Западу), а как раз
противоположное движение — к собственной цивилизации.
.
