ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Глава восьмая. Евразийская точка зрения
.
Глава восьмая. Евразийская точка зрения
Национальное самосознание не является исторической
константой, оно подвержено изменениям. С выходом к берегам Балтийского моря,
Россия начала думать о себе как о части (пусть очень своеобразной, но части)
Запада. Царская свита была обречена так думать с созданием коллегий (вместо
боярской думы), с основанием синода (вместо патриаршей воли), с определением
губерний (вместо наместничеств). Двор стал сугубо прозападным при Анне
Иоановне, мыслящая Россия (университеты, школы, издательства) — при
императрицах Елизавете и Екатерине Второй; армия и разночинцы, купечество и предприниматели
— на протяжении девятнадцатого века. Часть крестьянства, так или иначе
связанная с городом, рынком, экспортом, усовершенствованиями, тоже вошла в
ареал западничества. Но гигантская масса страны — ее основная крестьянская
масса, ее живущие на окраинах народы — не имели опыта связей с Западом, его
влиянием, его привлекательностью. И после катаклизмов второго десятилетия века
незападность России попала в новый фокус внимания.
Рационализирующая себя, свое место в истории страны,
положение России в мире, интеллигенция впервые после двух столетий той или иной
формы увлечения западничеством (даже самые твердые среди славянофилов не
скрывали симпатий к германскому и британскому романтизму и смотрели на Запад
хотя бы потому, что на подходах к нему жили западные славяне) начала дробиться
в своем видении России.
В ходе первой мировой войны стало трагически ясно, что
Россия так отлична от индустриальных европейских наций, что утверждать западную
суть России — значит, не видеть главных ее социально-психологических
характеристик. Говоря словами Н.С. Трубецкого, война «смыла белила и
румяна гуманной романогерманской цивилизации и теперь потомки древних галлов и
германцев показали миру свой истинный лик — лик хищного зверя, жадно лязгающего
зубами». Такой лик не привлекал Россию, ощутившую к тому же, что ей не
одолеть индустриальной мощи Германии.
На полном ходу Россия сошла в 1917 году с западной колеи
развития. Внезапно рухнувшая прозападная культура России остро поставила вопрос
об отношении России к Европе, к Западу, к атлантическому миру. Поразительная
легкость, с которой рухнула эта культура, немедленно вызвала к жизни идеи о
неорганичности западного влияния в России, об особенности ее пути, не
обязательно ведущего к сближению с Западом. Слом старой системы, неотчетливые
новые ориентации, понимание невозможности возврата к прежнему, ощущение начала
новой эпохи, привели часть интеллигенции к мысли о необходимости выделения
базовых обстоятельств и отсечения второстепенных. Острое ощущение нового, новый
взгляд на судьбы страны, утверждение культурно-традиционных ценностей как
главенствующих над обстоятельствами политическими, сомнения в западных рецептах
для России — все это было свойственно наступившей после Октября эпохе.
Трагедия поражения в войне, кровавого гражданского конфликта
вызвала к жизни новую интерпретацию исторической судьбы России — евразийство.
Евразийцы стремились обратиться к реальной России, признавая
факт случившегося разлома с его перераспределением социальных групп,
отказываясь от иллюзий и фантазий, стараясь найти, что есть реальная почва в
новой России.
Разумеется, евразийцы не выступили на голом месте, им
предшествовала мощная традиция критичных в отношении Запада идеологов.
Славянофилы, Гоголь и Достоевский, В. Соловьев, религиозные философы кануна XX
века явственно осознали синтетический характер русской культуры.
Предтечами евразийства были Н. Данилевский и С. Юшков. В пик
спора России с Англией из-за Афганистана публицист Юшков выпустил работу
«Англо-русский конфликт» (1885г.), в которой противопоставил
эксплуататору Азии англичанину освоителя азиатских пространств — русского
крестьянина. Последнего он назвал надеждой Азии: только русский крестьянин
способен пробудить гигантский континент к новой жизни. Крестьянская культура
России, будучи ближе азиатским массам, чем высокомерная буржуазная культура
Запада, может послужить катализатором объединения сил, страждущих от
необоримого пока натиска западного капитализма.
Традицию продолжил О. Ухтомский, выступивший со своей книгой
«События в Китае и отношения Запада и России к Востоку» (1900) против
участия России в подавлении «боксерского восстания» в Китае совместно
с западными странами, поскольку российские исторические симпатии отнюдь не
совпадают с западным мировидением. «Россия начинает уже чувствовать, что
она является обновленным Востоком, с которым не только ближайшие азиатские
соседи, но и китайцы и индусы имеют больше общих интересов и симпатий, нежели с
колонизаторами Запада. Нет ничего удивительного, что наши восточнорусские пионеры
неожиданно констатируют, что тот новый мир. в который они попадают, не является
для них ни чужим, ни враждебным… Запад воспитал наш дух, но как бедно и слабо
отражается он на поверхности нашей жизни… Азия чувствует инстинктивно, что
Россия есть часть огромного духовного мира, который мистик, так же как и
ученый, определяет смутным именем Востока. Поэтому Россия будет судьей в вечном
споре между Европой и Азией и разрешит его в пользу последней, ибо невозможно
другое решение для судьи, который чувствует себя братом обиженного».
В искусстве выразителем подобных настроений был Н. Рерих,
певец буддистских монастырей и любви к индуизму.
Основываясь на этих предтечах, евразийцы посчитали
необходимым жестко выступить против Запада как определяющего для России
геополитического элемента, против европоцентризма русской политической элиты.
Евразийство не случайно возникло в эмиграции. В комфортабельном
быту Петербурга и Москвы довоенная русская интеллигенция еще могла
предполагать, что живет в Европе. Но вот исторический ветер разметал ее по
европейским городам, и почувствовала ли она родственное окружение? Словами П.Н.
Савицкого: «Как жители иных планет местами и временами, среди серой тоски
обычного, они — как факелы, пылающие во тьме». А другой евразиец — Л.П.
Карсавин отмечал, что «у русских была своя «Европа» в лице
дореволюционного правящего слоя. И эта «Русская Европа» опередила свою
метрополию — «Европу Европейскую» бесстрашно сделав выводы из кризиса
в России, существенные для предпосылок европейской культуры.
Яростное утверждение особенности России, ее безусловного
отличия от соседнего Запада осуществила группа выдающихся мыслителей — лингвист
Н.С. Трубецкой, географ П.Н. Савицкий, историк Г.В. Вернадский, философы Л.П.
Карсавин и В.Н. Ильин. Они увидели новый поворот российского пути: мировая
война и революция наглядно оттенили незападные особенности России.
Главный аспект учения евразийства; государство по отношению
к культуре вторично и является всего лишь формой его исторического бытия. Оно
не должно стеснять свободного саморазвития культурно-народной и
культурно-многонародной (как Россия-Евразия) личности, в себе и через себя
открывая ей путь для свободного выражения и осуществления ее воли.
Если все вокруг — правые, левые, консерваторы, революционеры
еще вращались исключительно в сфере представлений о послепетровской России и
европейской культуре и видели форму правления в России именно в контексте
европейской культуры и европеизированной послепетровской России, то евразийцы
самым важным считали факт своеобразия культуры, без изменения которой изменение
политического строя или политических идей является несущественным. Идеологи
евразийства выступили за такую политическую структуру России, которая была бы
органическим следствием национальной культуры.
Евразийцы крайне скептически воспринимали внешнюю культурную
всеядность Запада. С евразийской точки зрения, о каком бы космополитизме или
всеобщности ни говорили идеологи Запада, они под термином
«цивилизация» и «цивилизованное человечество» подразумевают
ту культуру, которую в совместной работе сформировали романские и германские
народы Европы. И никакие другие. Западный космополитизм, провозглашающий
всемирно-объемлющий характер своей цивилизации, в реальности является идеологом
лишь избранной группы этнических единиц, продуктом истории строго ограниченной
труппы народов, впитавших в себя римскую культуру и на протяжении двух тысяч
лет создавших свой собственный мир, к которому восточные соседи этого мира
имеют весьма отдаленное отношение.
Евразийцы предложили поразмыслить над самой возможностью
входить в единую цивилизацию, имея различные культурные предпосылки.
«Перед нами два народа, скажем А и В, каждый имеет свою
культуру (ибо без культуры никакой народ немыслим), причем эти две культуры
различны. Теперь предположим, что народ А заимствует культуру народа В.
Спрашивается: может ли в дальнейшем эта культура на почве А развиваться в том
же направлении, в том же духе и в том же темпе, как на почве Б? Мы знаем, что
для этого нужно, чтобы после заимствования А получил одинаковый с В общий запас
культурных ценностей, одинаковую традицию и одинаковую наследственность. Однако
ни то, ни другое, ни третье невозможно… ибо у А к запасу В будет
присоединяться, особенно первое время, инвентарь прежней культуры А, который у
В отсутствует… Этот остаток прежней национальной культуры после заимствования
всегда будет жив, хотя бы в памяти народа А, как бы старательно эта культура ни
искоренялась. Благодаря этому и традиции у народа А окажутся совершенно иными,
чем у народа В .
Эта несложная теория понадобилась евразийцам для того, чтобы
поставить на место В романо-германцев (т.е. Запад), а на место А —
«европеизируемый» народ России. Европеизация идет сверху вниз, т.е.
охватывает сначала социальные верхи, аристократию, городское население,
чиновничество, а затем уже постепенно распространяется и на остальные части
народа. Расчленение нации вызывает обострение классовой борьбы, затрудняет
переход из одного класса общества в другой. Это ослабляет европеизированный
народ и ставит его в крайне невыгодное положение по сравнению с природными
романо-германцами. Народ, не противодействующий своей «отсталости»,
очень быстро становится жертвой соседнего романо-германского народа, который
лишает отставшего члена «семьи цивилизованных народов» сначала экономической,
а затем и политической независимости и принимается беззастенчиво
эксплуатировать ею, вытягивая из него все соки и превращая его в
«этнографический материал». Весь пафос евразийства направлен против
гипноза романо-германского эгоцентризма и против идеала полного приобщения к
европейской цивилизации — невозможного с их точки зрения без потери
национальной идентичности. Так. Петр Великий хотел заимствовать у
«немцев» лишь их военную и мореплавательную технику, но слишком
увлекся и перенял многое, не имеющее прямого отношении к первоначальной цели.
Но он продолжал, по мнению евразийцев, надеяться, что Россия, взяв все
необходимое у Европы, неизбежно на определенном этапе повернется к ней спиной и
продолжит развивать свою культуру свободно, без постоянного «равнения на
Запад». Однако весь ХIХ и начало XX века прошли под знаком
государственного стремления к полной европеизации всех сторон русской жизни,
что поставило под угрозу самобытность и цельность России.
Особенно двойственной оказалась природа интеллигенции
России, не обнаружившей умения и ресурсов бороться с последствиями
европеизации, слишком доверчиво шедшей за романо-германскими идеологами. Центр
борьбы за будущее России должен быть перенесен в область психологии прозападной
интеллигенции. Ради избежания колониальной участи и открытия Восточных
горизонтов следует избавиться от западного наваждения, осознать, кем и чем
является Россия в контексте мирового развития.
Евразийцы, возможно, первыми открыто — на европейском форуме
— поставили вопрос как же бороться с неизбежностью всеобщей европеизации?
«На первый взгляд, кажется, что борьба возможна лишь при помощи
всенародного восстания против романо-германцев. Если бы человечество, — не то
человечество, о котором любят говорить романо-германцы, а настоящее человечество,
состоящее в своем большинстве из славян, китайцев, индусов, арабов, негров и
других племен, которые все, без различия цвета кожи, стонут под тяжелым гнетом
романо-германцев и растрачивают свои национальные силы на добывание сырья,
потребного для европейских фабрик, — если бы все это человечество объединилось
в общей борьбе с угнетателями — романо-германцами, то, надо думать, ему рано
или поздно удалось бы свергнуть ненавистное иго и стереть с лица земли этих
хищников и всю их культуру» .
Но, признают евразийцы, такая борьба практически
бесперспективна. Надеяться можно только на то, что, заимствуя отдельные
элементы романо-германской культуры, гордые народы Земли лишь обогатят свою
культуру и на основе собственной модернизации сумеют избежать судьбы сырьевых
придатков Запада. Среди многочисленных жертв безудержной экспансии Запада
Россия находится, с точки зрения евразийцев, в совершенно особом, уникальном
положении. Она лежит на пути к колоссальной Азии, где живет половина
человечества. И она не только ближе к Азии географически, она содержит в своем
менталитете черты, делающие ее более близкой Азии, идеальным посредником между
средоточием могущественного меньшинства и местообитанием отставшего в своем
развитии большинства. В этом ключ. России предназначено быть мостом между
Западом и Востоком, ее судьба — быть умелым посредником, осью мирового баланса.
Евразийцы (в этом суть их теории) полагали, что миссией России является восстановление
равновесия между Азией и Европой, нарушенного возвышением Запада. Новейшие
судьбы России, начиная с XXI в., следует рассматривать не как движение в
направлении Европы, как к центру мирового притяжения, а как грандиозную попытку
восстановления смещенного Западом истинного центра и тем самым воссоздания
«Евразии» . Этим
Россия сама обретала функции мирового Центра.
Евразийцы увидели Россию в функции центра Старого света не только
в общеисторическом и общекультурном — в умозрительном, но и в
хозяйственно-географическом смысле. Этот центр охватывает всю совокупность
исторического степного мира, всю центральную область старого материка. Вовне
остаются континентальные «окраины» — Западная Европа, Китай, Индия —
выдвинутые в море. Эти регионы обращены преимущественно к ведению хозяйства
океанического.
Экономика же России — Евразии составит в будущем, в
перспективе особый внутриконтинентальный мир. Евразийцы очень надеялись, что этот
мир будет автономным, независимым от Запада.
Евразийцы твердо стояли на том, что в таком большом и много
национальном культурном целом, как Евразия, государство может быть только
жестко структурированным, сильным. С их точки зрения только единая и сильная
власть способна провести русскую культуру через переходный период, локализовать
и направить в русло прогресса пафос революции. А чтобы оставаться сильною, эта
власть должна быть единой. Для России не годится идея разделения властей.
Власть и на Западе-то сосредоточилась в парламентах — в России законодательная
и исполнительная власть должны быть совмещены. Но главное для становления
стабильной Евразии — единая культурно-государственная идеология, которая
устанавливала бы основные принципы и задания культуры, ставя ее в связь с
переживаемым культурой моментом. Эта единая культурно-государственная идеология
правящего слоя явилась бы главной предпосылкой единства и мощи государства. С
точки зрения евразийцев, возражения против единой идеологии являются по существу
возражениями против сильного государства. «Демократическое государство, —
пишет Л.П. Карсавин, — обречено на вечное колебание между опасностью сильной,
но деспотической власти и опасностью совсем не деспотического бессилия. Оно не
может преодолеть своего бессилия иначе, как путем тирании, и не может спастись
от тирании иначе, как слабостью» .
Итак, наиболее существенный в историческом плане постулат
евразийства: Россия представляет собою особый мир. Судьбы этого мира в основном
и важнейшем протекают отдельно от судьбы стран к западу от нее (Европа), а
также к югу и востоку от нее (Азия). Россия совместила в себе черты этих двух
регионов в уникальном этнопсихологическом плане. Возможно, наиболее важным для
России в доктрине евразийцев было отношение к национальному вопросу.
Евразийским национализмом, по их мнению, должно было быть
«расширение» национализма каждого из народов Евразии, некое слияние
всех этих частных национализмов воедино. Европейские народы должны отчетливо
видеть, что в европейском братстве народы связаны друг с другом не по тому или
иному одностороннему ряду признаков, а по существу своих исторических судеб.
Отторжение одного народа из этого единства может быть произведено только путем
искусственного насилия над природой и историей, что неизбежно должно привести к
страданиям и искажениям.
Евразийцы (особенно П.Н. Савицкий) указали на географическую
схожесть среды трех равнин — беломоро-кавказской, западно-сибирской и
туркестанской. Все три, окаймленные торами, представляют собой мир, единый в
себе и географически отличный как от стран, лежащих к западу, так и от стран,
лежащих к юго-востоку и югу от него. Влияния Юга, Востока и Запада,
перемежаясь, главенствовали в русской культуре. Между восьмым и тринадцатым
веками в этом воздействии господствовал Юг (Византия). Но сильнейшее
воздействие с X по XV век оказала и степная цивилизация Востока. И только после
этого Русь подверглась западному влиянию. В результате создано было нечто
неподражаемо оригинальное, сочетающее в себе многие культурные воздействия.
Предтечами евразийских государственных формирований были
держава Чингисхана и его преемников в XII-XVII веках и императорская Россия,
которая, несмотря на все стремление ее правителей подражать Западу,
представляла собою образование, не являвшееся продолжением Запада.
«Отличительное для императорской России стремление ее правителей рабски
копировать Запад, означало, что ими утрачено было понимание реальных свойств и
особенностей российско-евразийского мира. Такое несоответствие должно было
повлечь катастрофу императорской России. Катастрофа эта последовала в революции
1917 г.». Тем критикам,
которые вспоминали о «замораживающем» влиянии монгольскою владычества
на Руси, евразийцы напоминали, что именно в эту эпоху связи между Западом и
Востоком оказались облегченными и существенно расширились, — западные купцы и
францисканские монахи проходили беспрепятственно из Европы в Китай. Русские
князья XIII-XIV веков без затруднений (хотя и без удовольствия) путешествовали
с поклоном Орде в страны, куда в XIX веке с величайшим трудом проникали
Пржевальский, Грум-Гржимайло и Потанин.
При этом чрезвычайно остро реагировали евразийцы на
отождествление себя с революционерами, боровшимися с политической системой
императорской России. Все разновидности социализма (от народнического до
ленинского) они интерпретировали как порождение романо-германской культуры и
потому не принимали их. Народники в корне иначе, чем евразийцы, относились к
«русской самобытности», выбирая из народного быта лишь некоторые его
элементы (общинное хозяйство, сельские сходы, идею о том, что «земля —
Божья»). «Самобытность — пишет Н.С. Трубецкой, — для народников
играет роль лишь трамплина для прыжка в объятия нивелирующей европеизации»
. В
пику народничеству, евразийцы подходили к национальной русской культуре без
желания заменить ее западными формами жизни.
По мнению евразийцев, народники обходили молчанием народную
идеализацию царской власти, набожность, обрядовое исповедничество, сообщавшие
народной жизни устойчивость.
Даже большевизм евразийцы воспринимали, прежде всего, как
плод двухсотлетнего романо-германского ига. С их точки зрения большевизм
показал, чему Россия за это время научилась у Европы. Коренное положение
евразийцев в данном случае заключается в следующем: коммунистическая фаза российского
развития явилась своего рода завершением двухсотлетней
«вестернизации». По мнению евразийцев, российский атеизм идет прямо
от европейского просвещения, политическая система — от марксизма, построение
общества — от французских синдикалистов. В определенном смысле Россия
реализовала идеи западного исторического материализма и атеизма. Но то, что
евразийцы называли «трансплантацией головы» — в конечном счете, в
любом обществе приводит к разрыву между правительством и правящим слоем, т.е.
приводит к саморазложению правящего слоя.
Трансформация России в Евразию будет сопряжена с немалыми
трудностями. Евразийцы убедительно указали на ту силу, которая будет решительно
противиться переходу России в «евразийскую» фазу своей истории. Этой
силой является интеллигенция, в своей массе продолжающая преклоняться перед
европейской цивилизацией, смотреть на себя как на европейскую нацию, тянуться
за Западом и мечтать о том, чтобы Россия во всех отношениях стала подобной
западным странам. Именно интеллигенция продолжает оставаться главным связующим
звеном между Россией и Западом, у которого она продолжает предлагать своей
стране учиться. Противостоя почвенникам всех направлений, русская интеллигенция
не позволяет осуществиться перелому в сторону духовного отмежевания от Запада,
в пользу отвержения как чуждой — западной культуры. Лишь национальный кризис,
способный породить радикальный переворот в русском общественном сознании мог бы
привести к выработке, в качестве главенствующего, нового миросозерцания,
направленного на создание и укрепление самобытной национальной культуры.
Борясь с западничеством, евразийцы первыми среди эмигрантов
стали менять свое отношение к большевизму и, в конечном счете, не без симпатии
взирать на колоссальный эксперимент СССР. Да, марксизм пришел с Запада, но
«народный большевизм» — большевизм как практика, существенно
разошелся с тем, что имели в виду его идейные провозвестники, первоначальные
вожди, «западники» — марксисты. «Как осуществление
большевистский социальный эксперимент по своим идеологическим и
пространственным масштабам оказался без прототипов в истории Запада, и в этом
смысле явился своеобразно российским. Для большевиков в их стремлении
перестроить Россию романо-германский мир отнюдь не служит непререкаемым
образцом… В этом явлении уже не Запад выступает в качестве активного фактора
и не Россия — в качестве подражателя» .
В отличие от большинства эмигрантов, евразийцы увидели в
новой России (после 1917 года) прежде всего новую этническую общность.
«Национальным субстратом того государства, которое прежде называлось
Российской Империей, а теперь называется СССР, может быть только вся
совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая
многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом».
Этот выбор правилен, потому что альтернатива
малопривлекательна. Чем может стать грядущая постсоветская Россия, если она
снова обратится к Западу? Ни чем иным, как «Европой второго сорта»,
такой как Болгария и Сербия. Более того, даже вступив в «Европу второго
сорта», Россия быстро ощутит кратковременные и ограниченные возможности
развития по этому пути. Желателен ли этот путь для России, если она может
противопоставить ему вариант евразийского сотрудничества — консолидации
основных континентальных народов евразийского хинтерланда? (Евразийцы в те
времена были еще не в состоянии представить себе колоссальный рост Азии в
последние три десятилетия XX века — это обстоятельство, несомненно, добавило бы
им пафоса).
Обращаясь к вождям Советской России, они предостерегали от
превращения России в подобие Европы второго сорта. И лишь вступление на
евразийскую стезю, построение государства нового типа (национального) обещало,
по их мнению, шанс на сохранение самобытности России в мире, где господствуют
германо-латиняне.
Евразийцы разделяли вместе с большевизмом негативную позицию
в отношении прозападной дореволюционной культуры, разделяли первоначальные
требования перестройки этой культуры в направлении реализации
историко-психологического стереотипа, сложившегося в огромном мире между
Балтикой и Тихим океаном. Им импонировал большевистский призыв к освобождению
народов Азии и Африки, порабощенных колониальными державами, ведь, с точки зрения
евразийцев, большевистская революция явилась «подсознательным мятежом
русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса
ренегатов» . Но
евразийцы решительно расходились с коммунистами-ленинцами в видении
соответствующей национальному архетипу оптимальной будущей культуры:
пролетарской для большевиков и национальной для евразийцев. С точки зрения
евразийцев понятие «пролетарская культура» бессмысленно, ибо само
понятие пролетариата как чисто экономической категории лишено всяких других
признаков конкретной культуры. Социальную деятельность большевиков евразийцы
считали сугубо разрушительной, а свою задачу видели в исключительно
созидательном ракурсе в формировании широкой евразийской нации на основе уже
имеющихся вековых культурных традиций.
Евразийство отразило разочарование части русской
интеллигенции опытом двухсотлетнего следования за Западом. Оно указало на
необходимость учитывать национальные традиции, черты национального характера
при решении социальных и экономических вопросов, призывало осуществлять
развитие нации, реализуя стратегию сохранения ее самобытности и невмешательства
в основы ее этико-психологического уклада. Но евразийство так и не стало главенствующей
идеологией основной массы русской интеллигенции. На то есть несколько причин.
Первая (главная) — всемерная эксплуатация того постулата, что Запад вступил в
фазу упадка и перестал быть локомотивом мирового прогресса.
Разумеется, в свете недавно закончившейся мировой войны
(«гражданской» войны для Запада), в свете идей, сходных со
шпенглеровской концепцией «Заката Европы», сделать такой вывод было
несложно. Тем более, что в русской исторической и философской мысли подобные
идеи обрели характер традиционных. (Сошлемся хотя бы на двух исповедовавших
такую же точку зрения философов — Данилевского и Леонтьева.) Но Запад в 20-х
годах оправился от своих социально-экономических потрясений и сохранил
положение центра мирового развития, очага интеллектуального горения, лидера
технологического обновления мира, стимулятора главных человеческих новаций.
Следовало ли России отворачиваться от региона, порождающего
идеи и технологию, аккумулирующего и генерирующего социальный опыт? Евразийство
оказалось неправым в своем высокомерии. Слабостью евразийства стало его
самомнение, нарочитое противопоставление внутренних основ новациям и прогрессу.
Если Евразия когда-нибудь и станет могучим антиподом Запада, то только в случае
отказа от ступора самомнения, в случае решительного перенятая европейского
опыта, который еще долго будет животворящим, а не упадочным.
Вторая. Если Запад, как полагают евразийцы, клонится к
упадку, то тогда совсем уж непонятно, почему следует бояться контактов с ним,
обращая весь спектр внимания в противоположную сторону — к
центрально-евразийской степи? Не предпочтительнее ли постараться стать его
преемником и наследником в роли лидера мировой эволюции? Ведь очевидно, что
сознательное противопоставление себя могучим силам современности грозит
деградацией. Изоляционизм — не ответ; это доказали многие противники Запада —
от сегуна Токугавы до Энвера Ходжи В двадцатом веке были предприняты энергичные
и многолетие попытки создать стену между Западом и Россией. Ее строили в
Версале западные победители в первой мировой войне («Санитарный
кордон»), ее планировали в Кремле («граница на замке»),
укрепляли в Париже (непредоставление «плана Маршалла» Советскому
Союзу). И никогда это закрытие границ не было благотворным для России.
Оглядываясь на опыт советского (по существу евразийского)
строительства, поневоле приходишь к нелицеприятному выводу, что евразийцы
переоценили русский потенциал и недооценили потенциал западный. Фактически ими
игнорировалась сложность и креативность европейской культуры, колоссальный
потенциал Запада — научный, идейный, художественный, не сводимый к абстрактным
идеям. Западная культура не сводится к обличаемым евразийцами материализму,
атеизму и социализму. Примитивизация многовековой западной эволюции может служить
лишь самоутешением.
Третья. В своем противопоставлении России и Запада евразийцы
ради убедительности своей схемы допустили чрезвычайное смешение факторов и
обстоятельств. Само название «Евразия» порождает множество
толкований, размещающихся между двумя крайними: Евразия — это ни Европа, ни
Азия, а нечто третье, особенное; Евразия — это синтез указанных двух миров —
Европы и Азии. Относительно нетрудно провести географические границы Евразии,
но гораздо сложнее определить баланс европейских и азиатских (или неких
третьих) элементов в ее сложной мозаике. Упоение Чингисханом при этом едва ли
умнее пренебрежения Европой. В какой мере отношение к Азии складывается у
России интимнее и теплее (как утверждают евразийцы), чем у России с Европой?
Сознательное антагонизирование великого Запада тоже есть своего рода грех в
отношении своего народа, определения его пути, основных союзников, избранных
идеалов, и может оказаться препятствием модернизации страны.
Четвертая. Если Азия ближе России, и ее народам следует обратиться
на Восток, то в чем должно состоять это новое азиатское увлечение? Евразийцы
отделываются общими фразами. Конкретное в данном случае важнее абстрактных
рассуждений. А для азиатских народов этих рассуждений так же недостаточно, как
и для отвернувшейся от Европы России.
Некоторые вопросы попросту не терпят отлагательства. Какова,
скажем, роль православия в мире ислама и буддизма? Эти мировые религии могут не
удовлетвориться мирным сосуществованием с православным миром. В нашем веке
имеет место не только сосуществование, но и противостояние мировых религий.
Евразийцы грезили о евразийской империи, являющейся одновременно православным
царством, Путь такого совмещения могучих мировых религий ими не указан, и
резонно предположить, что такое царство могло бы быть создано лишь путем
насильственной христианизации. Насилие такого рода, не говоря уже о реальности
противодействия, было бы шагом назад от традиционно русского представления о
всечеловечности и всемирности русского духа.
Пятая. Выделяя (в качестве воинственно доминирующего в
мировом сообществе) романо-германский мир, евразийцы не определили его главных
общих черт и, одновременно, его внутренних противоречий. Получилась довольно
плоская схема, в которой родовое единство Запада (подвергшееся неистовым
сомнениям — мировые войны — дважды только в нашем веке) прописано
неубедительно. Одновременно неясно, что именно из западного облика не
соответствует российским историко-психологическим канонам. Евразийцы предпочли
не указывать и на общечеловеческие каноны во всех регионах Земли: науку,
эмоциональный набор, родовой быт, политику и т.п. Игнорирование интеграционного
общечеловеческого начала искажает характер основных процессов на международной
арене.
Шестая, Евразийцы подают себя продолжателями славянофильской
традиции русской мысли. Но славянофилы, если и критиковали Запад, то призывали
Россию к единению со славянским, а не азиатским миром. И славянофилы, верные
господствовавшему гегельянству, верили — в отличие от евразийцев — в единую
всемирно-историческую логику. Они придавали своим идеалам значение
общечеловеческих норм, тогда как для евразийцев существует несколько
параллельных культурных потоков, практически не связанных друг с другом.
Евразийство оказалось жестко враждебным в отношении попыток утверждения
универсализма, тех самых «общечеловеческих ценностей», определенное
число которых все же распространилось в XX веке среди народов Земли.
Седьмая. Представляется, что евразийцы излишне
комплиментарны в отношении монгольского господства над Русью. Простое обращение
к фактам разрушает розовую картину симбиоза Орды и племенной Руси. Возникшее
Московское государство возможно и заимствовало многое у Орды, но все его
становление было цепью открыто-скрытого противодействия Сараю. При этом нужно
помнить, что Золотая Орда располагалась в значительной мере поодаль от России,
в Заволжье, и управляла завоеванной страной как бы извне. Ни о каком органичном
совместном общежитии нет и речи. Вмешательство в дела православной Церкви
монголов не занимало — ей была предоставлена определенная свобода деятельности.
Налог с Руси и пользование пастбищами — вот чего требовал ордынский хан, и
этого было мало для взаимопереплетения и необратимого взаимного влияния двух
народов. По Руси был нанесен страшный удар, но переживала она его, полагаясь на
зреющие внутренние силы, а не на братание с Ордой. Едва ли эта картина
напоминает «взаимопроникновение» двух рас и создание нового народа.
Еще одна сугубо историческая ошибка евразийства —
идеализированное изображение допетровской России. В то время, когда XX век
поставил вопрос о месте России во всем мировом раскладе, задачу выхода на
мировые технические, идейные, научные горизонты, самолюбование и воспевание
эпохи самоизоляции едва ли имеет прагматический смысл.
В условиях отрешенности от основных источников формирования
актуальных народных ценностей евразийское движение оказалось исторически
замкнутым феноменом. Оно решительно поднялось и проявило себя в 20-е годы,
имело продолжение вплоть до второй мировой войны, но во второй половине века
впало в своеобразную спячку, нарушенную феноменальными событиями 80-90-х годов,
когда интерес к евразийству в отсеченной от европейских границ и портов России
по понятным причинам возродился.
.
