ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Глава одиннадцатая. Холодная война
.
Глава одиннадцатая. Холодная война
«И все же, на глянцевую советскую поверхность падает
трагическая тень, тень неблагоприятного для себя сравнения с Западом. В этом
главном отношении в глобальной политике мало что изменилось. Советский
«коммунизм» остался идеализированным зеркальным отражением западной
практики, используемой в отсталой стране…
…Это парадоксальный, исполненный конфликтов эксперимент в
антизападной вестернизации. Несмотря на несомненный прогресс, Советский Союз не
достиг свободы спонтанного коллективного развития — ключевой ингредиент
западного подъема».
Т. фон Лауэ, 1987
Клаус Фукс, передававший сведения в СССР с 1942 года,
отвечал в Британии за оценку ядерной программы в Германии. В Москве уже в 1943
году знали, что Германия приостановила процесс создания ядерного оружия. Но
Москва также знала, что создание этого оружия ускорил Запад, Соединенные Штаты
и Британия Ядерная мощь уже тогда начала видеться как фактор отношений России с
Западом. Академик Курчатов ознакомился с разведывательными данными о западном
прогрессе вскоре после окончания битвы при Сталинграде, в начале 1943 года . Чтобы
ускорить советскую программу, необходимо было вывезти циклотрон из ленинградского
физико-технического института. Именно тогда, когда тысячи ленинградцев погибали
от голода, немногочисленные самолеты вывозили из осажденного города то, что,
очевидно, было вкладом в будущее отношений России с Западом. И.В. Курчатов
прямо сказал Ю.Б. Харитону, что «нужно смотреть за пределы победы и думать
о будущей безопасности страны». После
окончания войны целый ряд гepманских специалистов-физиков предпочел сотрудничать
с Россией, а не с Западом. Свое решение директор института физической химии
(Берлин) П.А. Тиссен объяснял так «Германская наука должна самым тесным
образом сотрудничать с Россией… Германские ученые будут играть лидирующую
роль в России, особенно те, кто участвовал в создании секретного оружия.
Германия, ее ученые, инженеры, квалифицированные специалисты и ее потенциал
будут решающим фактором будущего: нация, имеющая Германию в качестве союзника,
непобедима».
В то же время Соединенные Штаты предприняли усилия, чтобы
сократить возможности России воспользоваться достижениями германской науки. 15
марта 1945 года руководитель проекта «Манхэттен» генерал Гроувз
потребовал разбомбить завод компании «Ауэр» в Ораниенбурге, к северу
от Берлина, производивший торий и уран для германского атомного проекта. В
мемуарах Гроувз пишет: «Цель нашей бомбардировки Ораниенбурга была
закамуфлирована от русских и немцев одновременной бомбовой атакой на Цоссен,
месторасположение штаб-квартиры германской армии».
Руководитель исследований компании «Ауэр» Н. Риль (в будущем Герой
социалистического труда) просветил советские власти о причине американского
налета на небольшой немецкий городок. После окончания боевых действий Гроувз
сумел вывести 1200 тонн урановой руды из соляной шахты близ Штасфурта,
находившегося в советской зоне оккупации. А. Верт, представлявший многие годы в
Москве «Санди Тайме», вспоминает, что известие о Хиросиме
«оказало депрессивное воздействие на всех. Оно было воспринято как Новый
Фактор в мировой политике, представляющий собой угрозу России. Некоторые
русские пессимисты, с которыми я говорил в этот день, удрученно замечали, что
отчаянно трудно добытая победа над Германией теперь потеряла свой смысл». 20
августа 1945 года Государственный комитет обороны создал специальный орган для
координации всех работ над советским урановым проектом. К сентябрю параллельно
с Курчатовым германские специалисты начали работы в Сухуми. Именно в это время
Сталин сказал Курчатову: «Если дитя не плачет, мать не знает, что ему
надо. Просите все, что вам нужно, и вам не откажут». Такие
деятели промышленности как Ванников, Завенягин, Первухин «в тридцатые годы
реализовывали политику «догнать и перегнать» Запад. Теперь перед ними
стояла та же задача, но в еще более трудной форме». Крупные
центры русской цивилизации, такие как Сталинград, Харьков, Ленинград, были
разрушены или обезлюдели. Война унесла тридцать миллионов жизней. И все же была
официально поставлена задача «достичь уровня современной мировой
технологии во всех отраслях индустрии и национальной экономики, создать условия
для продвижения вперед советской науки и техники… У нас будет атомная энергия
и многое другое». Это не
были пустые слова. В глубине России велись интенсивные исследования и работы по
их реализации. Позднее Запад признает высокие достоинства русской науки и
промышленности. «Создание атомной промышленности было замечательным
достижением, особенно если учесть, что речь идет о стране, экономика которой
была истощена войной. Это означало, что Советский Союз имел достаточно ученых и
инженеров, чтобы создать целую новую отрасль индустрии. При этом данный проект
не был единственным; ракеты и радары также требовали очень квалифицированных
специалистов». Но это
мнение западных специалистов прозвучало значительно позже. Во второй половине
40-х годов на Западе в отношении советских возможностей царил демонстративный
скепсис.
Ядерное всемогущество явно окрылило лидеров Запада. Когда
требовались новые жертвы на восточном фронте, американские руководители,
несомненно, более занятые и усталые, тем не менее, не ставили ультиматумов. В
Потсдаме ситуация изменилась. 31 июля 1945 года государственный секретарь Дж.
Бирнс заявил советской делегации, что, если она не согласится на американские
предложения, утомленный президент США завтра же покинет Потсдам. Г. Трумэн
уехал из Потсдама 2 августа 1945 года. Не все в западном руководстве разделяли
эту жесткость в отношении с Россией. По мнению военного министра Г. Стимсона,
отношения с СССР «могут быть непоправимо ухудшены тем способом, которым мы
пытаемся найти решение проблемы атомной бомбы… Ибо, если мы не сумеем найти
подхода к ним сейчас, а будем лишь продолжать вести переговоры с СССР, держа
это оружие демонстративно у своего бедра, подозрения и неверие (СССР — А.У.) в
наши цели и мотивы будут увеличиваться». Г.
Стимсон предлагал достичь определенной договоренности по ядерному вопросу между
великими державами. Альтернативой этому была лишь безудержная гонка вооружений.
Решающий удар по трезвому подходу к опасности ядерного века нанес министр
военно-морского флота Дж. Форрестол. Он заявил, что «технология
производства атомной бомбы принадлежит американскому народу, распоряжаться этой
собственностью без его согласия нельзя. Было принято решение всеми силами
сохранить достояние американского народа».
История начала холодной войны уже исследована в нескольких
ракурсах. Взвешенная точка зрения (Дж. Геддис, С. Амброуз) исходит из того, что
критическим было взаимное непонимание. Очевидны пороки сталинской системы,
перенесенные на восточноевропейские страны, но довольно часто видна и
жестокость Запада, не увидевшего для России иного будущего, кроме как в своем
фарватере. Сталин еще согласен был вывести войска из Ирана, но Запад уже желал
большего. Возможно, самым ярким показателем желания этого большего была речь в
Фултоне Черчилля, самого красноречивого оратора Запада, поддержанного сидевшим
в зале Трумэном. «Мы понимаем, что Россия нуждается в безопасных западных
границах и в блокировании всякой возможности западной агрессии. Мы приветствуем
Россию на ее законном месте среди ведущих стран мира. Мы приветствуем ее флаг
на морях. Больше всего мы приветствуем постоянные, стабильные и растущие
контакты между русским народом и нашими народами по обе стороны Атлантики. Но
мой долг, однако, представить вам некоторые факты о нынешней ситуации в
Европе… Никто не знает, что собирается делать Россия и коммунистические
международные организации в ближайшем будущем и каковы пределы, если они есть,
их экспансии… Во Франции, в Италии, да и в других странах, где влияние
коммунистов чрезвычайно ощутимо, коммунистические партии представляют из себя
пятую колонну, растущий вызов и угрозу христианской цивилизации… Из всего,
что я видел во встречах со своими русскими друзьями и союзниками во время
войны, я вынес убеждение, что на русских ничто не производит большего
впечатления, чем сила, и ничто не вызывает у них меньшего уважения, чем военная
слабость».
Что же предлагал Черчилль в качестве альтернативы войне? По
существу лишь одно: Америка и Британия должны увеличить военную мощь, поскольку
Россия уважает лишь вооруженную силу. Теперь безопасность Запада, по его
словам, зависела только от масштаба вооруженности Запада.
Слушателям предлагалась идея «нового единства в
Европе», которое не исключало бы сотрудничество ни одного народа,
осуществляемое «согласно структурам Объединенных наций и в соответствии с
уставом ООН». Но один народ все же был негласно выделен — русский народ,
как бросающий вызов христианской цивилизации».
Именно в эти дни в Вашингтон начали поступать особые
телеграммы от американского поверенного в делах США в Москве Дж. Кеннана.
Трумэновскому руководству требовалось более или менее убедительное объяснение
своей враждебности к вчерашнему союзнику. Дж. Кеннан предлагал такое
объяснение.
Нигде в этих знаменитых телеграммах автор не говорил об
агрессивности СССР, о планах завоевания мирового господства. Он писал о
«традиционном и инстинктивном чувстве уязвимости, существующем у
русских».
Советские военные усилия он оценивал как оборонительные. Но в прогнозировании
этих оборонительных усилий Кеннан проявлял немалые вольности. Он, в частности,
допускал возможность таких действий со стороны СССР, как захват ряда пунктов в
Иране и Турции, попытки овладеть каким-либо портом в Персидском заливе или даже
базой в Гибралтаре (!). Показ СССР в качестве «неумолимой враждебной
силы», с которой можно разговаривать лишь языком силы, способствовал
жестким выводам Вашингтона. Собственно, основной смысл телеграмм Дж Кеннана
можно выразить одной фразой: «Мы имеем дело с политической силой,
фанатически приверженной идее, что не может быть найдено постоянного способа
сосуществования с Соединенными Штатами».
Для правящего класса США было важно то, что Кеннан дал
«рациональное» объяснение быстрой экспансии Запада, осуществляемой
Соединенными Штатами. Америка получила желанное моральное и интеллектуальное
оправдание своей деятельности на годы и десятилетия вперед.
«Сдерживание», термин из февральской телеграммы 1946 года, надолго
стал популярнейшим символом в политике Запада по отношению к России. Получив
необычайные в двадцатом веке возможности, США начали процесс консолидации
Запада. 19 декабря 1947 года Трумэн направил Конгрессу специальное послание о
«плане Маршалла», предлагая предоставить западноевропейским странам
17 млрд. долл. безвозмездной помощи. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в
решимости США обеспечить свое господство на Западе в целом, администрация
Трумэна стала использовать фактор своей атомной вооруженности. 15 июля 1948
года Совет национальной безопасности принял решение о посылке двух групп
бомбардировщиков Б-29 (самолеты этого класса бомбили Хиросиму и Нагасаки) для
размещения в Англии. Размещение носителей атомного оружия в Европе могло
расцениваться — и расценивалось — однозначно: атомный рычаг применялся для
консолидации Запада и против страны, «не вписавшейся» в зону влияния
Запада. «Холодная война», противостояние с Востоком способствовали
беспрецедентному внутризападному сближению, невиданной концентрации сил,
прекращению внутренних усобиц, пониманию убийственности национального
самоутверждения. Никем никогда не побежденная Британия в 1947-1949 годах сдает
мировые позиции новому лидеру — Соединенным Штатам. Если так поступил
«гордый бритт», то иначе не могли поступить ни французы, ни
скандинавы, ни Бенилюкс, не говоря уже о поверженных Германии и Италии. Все
прежние мировые конфликты были битвой отдельных западных стран с незападным
миром, либо своего рода гражданской войной. Когда Магеллан обогнул Африку, а
Колумб увидел Америку, мир зарождающихся европейских наций был разделен
внутрирелигиозным расколом, феодальными распрями, экономическими
противоречиями, территориальными спорами, национальной враждой. Понадобился
первый реальный вызов всей совокупной мощи Запада, когда СССР и КНР в 1950 году
подписали договор о Союзе, когда против полумиллиарда жителей Запада восстал
миллиардный союз славян и китайцев, чтобы Запад отбросил внутренние
противоречия. В конце 40-х годов потенциал конфликтности на Западе нисходит до
минимума, апофеозом чего следует, видимо, Считать трансформацию Германии из
государства с феодальным элементом во внутренних структурах в общество
западного типа. После 1949 года Германия как бы прекращает свою вековую тяжбу с
Западом, слой юнкеров исчезает, а новое германское общество полностью
воспринимает западные ценности. Впервые в истории Британия, Франция, США и
Германия обрели единый морально-психологический код, заговорили на общем языке
— таков результат страха, пережитого Западом перед вызовом, брошенным союзом
Сталина и Мао Цзедуна, первым за 500 лет глобальным вызовом.
Ни до, ни после Западу так откровенно не противостояла столь
монолитная, исполненная решимости и владеющая стратегической глубиной на самом
крупном — евразийском континенте коалиция, примыкавшая к оси Москва — Пекин. На
период 1949-1958 годов приходится величайшая поляризация сил в мировой истории,
поляризация жесткая, при которой оба антагониста — Запад и Восток — были готовы
почти па любые жертвы.
Трансконтинентальный союз на основе единой антизападной
идеологии, жесткой государственной дисциплины и наличия ядерного оружия породил
на Западе впервые в его истории апокалиптическое видение будущего типа
оруэлловского «1984 года», где мировое владычество у предприимчивого
Запада перенимает тоталитарный Восток. Пять столетий не знал Запад такой
социальной истерии, как та, что получила название по имени сенатора Маккарти,
искавшего предателей во всех государственных службах США.
У союза Москвы и Пекина были прочные основания: «боязнь
Запада (1) и общие усилия по индустриализации (2). «Холодная война»,
такие ее проявления, как горячая война в Корее и западное блокостроительство,
поддерживали первое основание, а помощь СССР Китаю в создании базовых отраслей
промышленности поддерживала второе основание.
Очередной парадокс истории — Запад сам породил марксизм и
прочие теории классового конфликта. За них и ухватились те к востоку от
Германии, кто желал выйти на дорогу собственного развития, а не существования в
качестве объекта западной экспансии. Мог ли Запад избежать этого невероятного
по интенсивности отчуждения? Кажется, что мог бы. Но для этого требовалось,
чтобы в 1945 году лидер Запада — Соединенные Штаты признали СССР равным себе
партнером с собственной «доктриной Монро» восточноевропейской
ориентации, а затем позитивно откликнулись на недвусмысленные авансы Мао
Дзедуна и, по крайней мере, не делали Чан Кайши в 1949 году безусловным фаворитом
Америки. В конкретике 1945-1949-х годов оба «если» звучат крайне
гипотетично, и это отторжение Западом советских и китайских коммунистов не
оставило им, по существу, выбора.
На определенном историческом этапе коммунистическое
противостояние Востока капиталистическому Западу было достаточно эффективным. В
отличие от предшествующей имперской системы коммунизм в Восточной Европе и
Восточной Азии быстрее справился с проблемой всеобщего образования, массового
здравоохранения, вовлечения в современную жизнь глубинных масс. При всех
отвратительных эксцессах коммунизма во многом он был формой (часто малогуманной
и искаженной) процесса модернизации. В значительной степени губя прозападную
культуру, физически уничтожая носителей западного опыта, он вывернул к историческому
бытию огромные людские массы, дал им идеалы, практически не отличающиеся от
западных (материальное благосостояние, совершенствование личности, пафос
максимальной личной реализации) и, безусловно, связал национально-традиционное
выживание с материальным прогрессом, с промышленной революцией и битвой на
фронтах науки. Коммунизм был бы эпизодом месяцев, а не десятилетий, если бы он
не дал примеры успешного соперничества с Западом, что по-своему
«подкупило» интеллигенцию в России, Китае и Восточной Европе.
Запад пытался понять своего нового противника. Это было не
просто, учитывая «железный занавес». Но на Западе проживали сотни
тысяч бывших советских людей, по тем или иным причинам не возвратившихся после
войны в СССР. Детальный опрос среди них, изучение их мнений и менталитета
облегчило Западу понимание страны, психологии ее граждан, мотивов их поведения.
Этот т.н. «Гарвардский проект», осуществленный в 1950-1951 годах на
основе опроса очень большого числа перемещенных лиц, был обощен американцами А.
Инкелесом и Р. Бауэром в монографии «Советский гражданин».
При понятном страхе, недоверии, более того, ненависти к
режиму, российские перемещенные лица выказали удивительное единство в оценке
ряда аспектов их прежней национальной жизни. Бесплатное образование,
здравоохранение наряду с социальным обеспечением ставились на первое место теми
бывшими гражданами СССР, которые уже несколько лет жили на Западе. Безусловное
изумление американских специалистов вызвало то, что указанные положительные
стороны советской жизни у большого числа опрошенных не связывались с
деятельностью политической власти. Люди, сугубо отрицательно относившиеся к
советской власти, категорически стояли за контроль государства над тяжелой
промышленностью и транспортом Ключевым элементом (диаметрально противоположным
западному мировидению) было то, что именно в государстве опрашиваемые видели
гаранта прав граждан (и это даже в государстве сталинского периода). В
результате большой и кропотливой работы, авторы исследования сумели очертить политический
идеал русских: «Патерналистское государство с чрезвычайно широкими
полномочиями, которое решительно их осуществляет, направляя и контролируя
судьбу страны, но которое в то же время благожелательно служит интересам
гражданина, уважает его личное достоинство и оставляет ему значительную свободу
желаний и чувство защищенности от произвольного вмешательства и наказания». Это
вызвавшее сенсацию исследование в целом адекватно отразило многовековой
стереотип, особенность восточноевропейского менталитета.
Важно отметить, что главные свои пристрастия опрошенные не
связывали с коммунистической системой. Западные советологи, склонные
рассматривать мировую историю как историю борьбы за демократию, с большим
трудом могли утвердиться в выводе, что критическое отношение к
коммунистическому режиму может вовсе не сочетаться со стремлением к
преобразованию своего общества в общество западного типа.
Сталин после второй мировой войны достаточно отчетливо видел
лучшее воплощение западных доблестей — Соединенные Штаты Америки. На XIX съезде
ВКП (б) он постарался даже теоретически определить важность общенационального
приобщения к демонстрируемым лучшим чертам Запада: «Американские деловые способности
непобедимы… Без них никакая конструктивная работа невозможна. Союз
российского революционного порыва и американской деловой хватки… является
сутью ленинизма». При
всей борьбе с космополитизмом процесс вестернизации nрудовой этики должен был
быть продолжен.
Разумеется, действовал и жесткий фактор принуждения,
массовая индоктринация масс населения, создавая атмосферу нетерпимости и
фанатизма. Но на интеллигенцию — «соль земли» Востока мощно
действовал еще один порожденный Западом фактор, о котором не всегда вспоминают.
Начиная с пацифизма 1917 года и кончая борьбой за мир в 1991 году Запад слал
свое благословение самоутверждающемуся Востоку в лице лучших представителей
своей, западной интеллигенции. От Ромена Роллана и Герберта Уэллса до
Оппенгеймера и семьи Кюри значительная, респектабельная и убежденная в своих
симпатиях часть западного общества дала «взбунтовавшемуся» Востоку
все, в чем нуждался тот для успешного многолетнего противостояния — освещение
его доктрины, поощрение его опыта, легитимацию его вождей, идеи обороны вплоть
до ядерной. Возможно, Восток смог бы выстоять и без этой поддержки, но с нею он
получал ортодоксию, ссылавшуюся на высшие мировые — западные образцы. Грех ли
это Запада или праведный бунт против социальной несправедливости — рассудит
история, но нам важно подчеркнуть, что советско-китайский ответ Западу
поддерживал каждый третий итальянец и каждый четвертый француз, элита Кембриджа
и когорта историков США.
Смерть Сталина ознаменовала окончание периода штурмового
продвижения к вершинам, обозначенным примером Запада. Соответственно, это было
окончание периода, начатого в 1904 году войной с Японией, периода полувековой
сплошной мобилизации национальных сил. Возможно, такой надрыв, такие усилия уже
психологически были малоэффективны. Никакая нация не может жить поколение за
поколением в условиях жертвенного самоутверждения. Этому противится сама
человеческая природа.
Период, последовавший за смертью Сталина в 1953 году и
продолжавшийся до 1985 года, характеризуется прежде всего постепенным открытием
России внешнему миру. Режим «свирепой» сталинской изоляции стал
ослабевать, и страна, пораженная ксенофобией, страхом и будированием национального
чувства, стала поворачивать в более спокойные воды, постепенно избавляясь от
комплексов страха-ненависти в отношении жестокого для России в XX веке внешнего
мира.
Партийная мобилизация обнаружила свою ограниченность.
Общество под партийным руководством не обрело, возможно, наиболее существенного
— органического внутригражданского сотрудничества, взаимоперекрещивающихся
культурных связей. Без этих черт и без естественной внутренней гражданской
дисциплины (органической, а не утверждаемой насилием) российское общество не
достигло «необратимо западных» черт ответственности, воли и
инициативы, тех черт, о которых мечтали и которых желали для России все ее
великие люди, начиная с Петра Первого. Кратко говоря, КПСС не создала
необходимой общественной «гибкости», самостоятельной общественной
готовности к сотрудничеству, инициативе, к поиску лучшего, а не просто
приемлемого. Партийная дисциплина душила новационный подъем, сделав к
восьмидесятым годам идеалом относительно сытую лояльность. Форма опять (теперь
уже — начиная с Брежнева — в европейских одеждах) стала заменять западную суть:
инициативу, внутреннюю дисциплину, организацию, автономное мышление. Парадоксом
стало то, что ради рождения любой новой инициативы в обществе необходимым стало
создание соответствующего органа, соответствующей формы. Инициатива снизу
вообще стала едва ли не угрозой режиму. Спонтанность оказалась опять убогой
жертвой. Революционеры стали консерваторами. На Западе эти доморощенные
консерваторы видели не удивительную социальную дисциплину, а всевозможные
поверхностные явления — новые стили в музыке, моде, нравах, развлечениях.
В конечном счете, поразительно не то, как долго Советская
Россия оттаивала от «холодной войны» с Западом, а то, что даже первые
фигуры послесталинской когорты руководителей России сумели избавиться от
ставшей привычной паранойи. Уже весной 1953 года, два, возможно, самых одиозных
представителя изоляционистского режима — глава системы внутреннего насилия
Берия и премьер Маленков подвергли обсуждению немыслимые доселе планы некоего
компромисса с Западом, при котором объединенная Германия становилась
нейтральной, а жесткое военное противостояние в Центре Европы нейтрализовалось.
Консолидация руководства Н.С. Хрущева сразу же дала плоды в
виде (вначале) нематериальных ценностей типа «духа Женевы», а затем в
начале деизоляции социалистического лагеря.
Вывод советских войск из Австрии, Финляндии, Румынии, Китая
стал неоспоримым признаком того, что Россия отходит от позиций тотальной
враждебности к внешнему миру. О присоединении к атлантическому миру не могло
быть и речи, но СССР заявил о себе как о европейской стране, а не как об особой
части света. Визиты на высшем уровне — яркие точки 50-70-х годов способствовали
(как во времена суверенов) сближению обществ.
Важно отметить, что после XX съезда КПСС в стране вызревает
когорта тех, кто позже был назван «шестидесятниками» — слой
прозападно мыслящей интеллигенции, своеобразное восстановление (на новой
основе) лагеря традиционных русских западников. Трудно переоценить значимость
этого явления. «Шестидесятники» дадут политическим вождям в 80-90-е
годы таких советников и экспертов, которые сомнут ряды не только ксенофобов, но
и просто автохтонов в высшем руководстве, развернув после 1988 года корабль
российского государства решительно в сторону сближения с Западом, Но это
произойдет значительно позже, а пока — начиная с февраля 1956 года — страна
начинает медленно, но верно отходить от тотальной ксенофобии.
Под огромным влиянием того, что союз Москвы и Пекина сумел
реально противостоять всемогуществу объединенного американцами Запада, огромные
массивы афро-азиатских колоний поспешили воспользоваться историческим шансом. В
1951 году полный политический суверенитет приобретает Индия, а через несколько
лет практически полностью меняется политическая карта Африки.
«Второй» (социалистический) мир помог Африке, Латинской Америке и
Азии — силам, противостоящим западному влиянию. Странами, получившими на этом
историческом этапе прямую военную помощь в борьбе против Запада, явились
Вьетнам, Египет. Сирия, Индонезия, Алжир. В схватке с Западом — впервые за
пятьсот лет относительно равной — Россия начала опираться на прежние колонии
западноевропейских держав. В западных столицах буквально с трагизмом
воспринимали визиты Н.С. Хрущева в Индию, Бирму, Индонезию. Государственный
секретарь США Д. Ачесон назвал даже нейтралитет в столкновении Востока и Запада
«аморальным», словно революционные Штаты не принимали в свое время
помощь королевской Франции в ходе борьбы за выход из Британской империи. В любом
случае Западу было нелегко уходить из прежних зон своего влияния. Британия вела
долгую битву за Индию, Франция — за Алжир, Соединенные Штаты — за Вьетнам.
Пройдет время, прежде чем Запад придет к заключению, что
лидерство в научно-технической революции обеспечивает им влияние в тех же
регионах более надежно, чем наличие в колониальных странах флага метрополий и
генерал-губернаторского дворца. Но между 1946-1974 годами — в период
освобождения Азии и Африки — Запад пережил тяжелую психологическую травму, а
незападный мир впервые поверил в собственное будущее. Возникновение у
незападного мира веры в возможность достойной жизни без перерыва в собственной
национальной традиции изменило тенденцию морально-политической деградации
незападных стран.
Британия достойнее других западных стран восприняла новый
поворот судьбы. Впрочем, она питала надежду на хрупкость русско-китайского
союза, о чем говорило скорое дипломатическое признание коммунистического Китая
(в пику Вашингтону), замечательный по быстроте уход из Африки и Азии, нежелание
обращаться к военному рычагу (в отличие от голландцев в Восточном Тиморе,
французов в Алжире, португальцев в Анголе). Лишь в районе «сонной
артерии» Британской империи — Суэцком канале Лондон вместе с Парижем
рискнул выступить против протежируемого Россией египетского режима и жестоко
просчитался.
Десятилетия противостояния Запада коммунистическому Востоку
изменили политическую карту мира, дали шанс на более независимое развитие
миллиардам людей, чьи отцы уже потеряли надежду. Но эти же десятилетия
показали, что вопрос полнокровного цивилизационного, прежде всего
экономического подключения к независимому развитию не уступает по сложности
достижению политической независимости. Собственно, и СССР, и Китай, и
восточноевропейские страны решали задачу эффективного устройства своих обществ
и формирования условий для практического приложения науки в промышленности и
сельском хозяйстве. Проблема модернизации приобрела менее камуфлированные
колониальной или политической зависимостью контуры: концентрация ресурсов,
выбор оптимальных целей, использование национальных черт, более узкая
специализация, допуск на богатые рынки, образовательные усилия — единственный
путь к более достойной жизни, изменение ведущего к ущербности перерыва в
традиции, осуществленного западными конкистадорами, колонизаторами, учеными и
промышленниками.
Во всемирно-историческом плане Россия, противопоставив себя
в период между 1917-1991 годами Западу, оказалась защитницей и опорой социально
ущемленных сил, надеждой левых партий, сторонников восстановления национального
самоуважения и социального прогресса. А Запад — вопреки своей природе подлинно
глобального революционера с пятисотлетним стажем — занял исторически невыгодную
позицию охранителя статус кво, определенно не устраивающего большинство
человечества. Если у России и был шанс выиграть исторический бой у Запада, то
предпосылками его были не скорость танков в районе между Эльбой и Ла-Маншем, а
более привлекательное собственное общество и активное участие в мировой технологической
революции.
Одним из наиболее заметных разочарований советского
коммунизма 1950-1970 годов было то, что еще более явные, чем Россия, жертвы
западной технологически-психологической революции — колониальные народы Азии и
Африки, освободившись от своих западных метрополий, не вступили во всемирную
«антизападную лигу». Это был явный успех Запада, оказавшего новым
государствам помощь, и поражение крайних антизападных сил в коммунистическом
движении. Мировой антизападной революции не случилось ни во времена Ленина, ни
полустолетием позже. Получение политической независимости очевидными жертвами
Запада не сопровождалось отказом от сформулированных Западом конституций,
отказом от теснейших связей с метрополией, в университетах и военных училищах
которой формировалась местная элита. Риторизм коммунизма, как и его
национальные обертоны, привели к тому, что Белград. Каир и Дели возглавили
движение неприсоединения, которое, хотя и отошло от Запада, но не в мир
социалистического централизма. Это поколебало шансы России действенно
противостоять Западу на основе пролетарской солидарности обездоленных
социальных сил.
Запад, со своей стороны, сумел справиться с обвалом
суверенизации «третьего мира». Западные политические деятели,
претерпевая агонию новой исторической самооценки, проявили понимание того, что
репрессии в отношении антизападных сил могут лишь закрепить антизападный
синдром политических элит в новорожденных государствах. Оксфорд и Сорбонна не
закрыли своих дверей перед студентами из «третьего мира», экономическая
помощь Запада была централизована, ее получение обусловлено двусторонними или
многосторонними связями с Западом. Главным инструментом воздействия Запада
после процесса деколонизации и образования сотни новых государств, стал, наряду
с воздействием на элиты и селективной экономической помощью, допуск
развивающихся стран на богатейший в мире рынок Запада.
У России (как и у Китая) не было подобных рычагов. Советская
Россия оказывала селективную экономическую помощь, но эта помощь объективно не могла
быть сравнимой с западной. Советские специалисты строили дамбы и домны, СССР
оказывал значительную военную поддержку и продавал немало оружия, воспитывал
тысячи будущих врачей и строителей, создавал анклавы русского языка и
социалистического влияния, но это воздействие не могло сравниться с масштабами
Международного валютного фонда и двусторонней помощи США, Японии,
западноевропейских стран, с притягательностью подключения к западным рынкам, с
идейным и художественным притяжением Запада. В конечном счете «третий
мир» не мог жить лишь агитацией, обращением к прежним национальным
святыням, проповедями равенства и справедливости. Он ездил на западных
автомобилях, смотрел западные фильмы, был подсоединен к западным системам
телевидения, слушал всемирную службу Би-Би-Си и часть его молилась в церквях
перед западными проповедниками.
Отказ России поделиться с Китаем атомными секретами начал
полосу отчуждения двух коммунистических гигантов, доведя ее до низшей точки на
реке Уссури в 1969 году. Терпение и стоицизм Запада были вознаграждены. Одним
из наиболее успешных маневров Запада было планомерное его содействие выделению
Китая, созданию сепаратных связей с ним после 1971 года. Ничто не лишило
незападную периферию мира шансов более, чем готовность Пекина наладить
сепаратный диалог с центром индустриального капиталистического мира. Черчилль
понял это в 1949 году, де Голль в 1964-м, а президент Никсон во время визита в
КНР в 1972 году. Президент Картер развил процесс признанием континентального
Китая в 1979 году, а дальнейшее лишь закрепило схизму коммунистических
оппонентов.
С высоты сегодняшнего дня видно, что страх сковывал обычную
инициативность Запада примерно десять лет, а война во Вьетнаме исказила суть
происходящих процессов (КНР, мол, стоит за спиной наступающего Вьетконга). Но,
в конечном счете, Запад разыграл «китайскую карту», окончательно
разделив силы своих коммунистических противников и даже противопоставив их друг
другу. Особенно успешным оказался фактор допуска китайских товаров на западные
рынки, массовые инвестиции в четырнадцать специальных зон Китая, привлечение в
западные университеты китайских студентов. Это послужило подъему экономики
азиатского гиганта. Главное: Запад, в конечном счете, нейтрализовал
единственный в истории союз (Москва-Пекин), располагавший необходимыми
ресурсами и идеологическим фанатизмом, делавшим угрозу Западу реальной.
Важнейшие перемены произошли в 60-е годы на Западе. Пик
американского главенства на Западе пришелся на время пребывания у власти
демократов в первой половине этого десятилетия. В США произошел огромный
прирост стратегического потенциала; Вашингтон был готов к тотальному
интервенционизму (главенствующая доктрина) в пределах всего мира. В начале
десятилетия США превосходили Россию по числу ядерных средств доставки в 10 раз,
а к концу десятилетия это превосходство растаяло. В начале десятилетия валовой
национальный продукт США троекратно превосходил объединенный западноевропейский
и японский, а через 15 лет показатели сравнялись В начале 60-х годов десятки новых
государств лишь «стучались в двери» ООН, а через десятилетие возникли
их мощные организации: «группа 77», движение неприсоединения и
Организация стран-экспортеров нефти (ОПЕК). Америка не стала слабее позднее,
напротив, она стала в абсолютном весе сильнее. Но исчезли «пиковые
приметы» американского всесилия: США потеряли ядерную монополию, СССР
добился к концу 60-х годов примерного стратегического паритета, а сами
Соединенные Штаты после 1965 года уже не могли говорить о помощи «всем и повсюду»
— они стали постигать ту истину, что тотальный интервенционизм не только чреват
опасностями, но попросту невозможен: еще одного Вьетнама Америка уже вынести не
смогла. Спор России и Запада приобрел характер довольно стабильного
противостояния.
Вышеуказанные обстоятельства дали начало процессу
«детанта» — ослаблению напряженности между Россией и Западом.
Достигнув огромными усилиями стратегического паритета, впервые в истории
овладев гарантией национального существования, Россия получила возможность медленной
либерализации своей внутренней жизни. Внутри страны началось то, что было позже
названо «застоем», но что фактически было периодом
«размораживания» климата военного лагеря — наследия предшествующею
периода.
Несомненной заслугой Хрущева было то, что он, после едва ли
не абсолютной сталинской изоляции, приоткрыл окно на Запад, в мир западных
идей, эмоций, мировосприятия. Переводилась западная литература, туризм показал
Запад если не миллионам, то сотням тысяч. С трибуны двадцатого съезда он
призвал КПСС «внимательно изучать западную экономику… изучать то лучшее,
что наука и технология капиталистических стран может предложить с тем, чтобы
использовать достижения мирового технологического прогресса». Национальным
лозунгом стало «догнать и перегнать» Запад. Хрущев повторял
высказанную Лениным в 1902 году мысль, что то, что в политически свободной
стране делается автоматически, в России должно быть сделано посредством
организации и сознательных усилий. После 1956 года власть огромной карательной
машины государства была ослаблена, хотя насилие продолжало оставаться одним из
орудий модернизации. «Научные методы» не действовали без этого рычага
государства, при всем «цветении» таких новых наук как «научный
коммунизм» и придании Центральному Комитету КПСС функций аналитически-организационного
штаба страны.
Председателю Совета Министров Косыгину в первоначальном
дуумвирате с Брежневым принадлежало ясное (и удивительно спокойное для
партийных руководителей) понимание того, что стране более всего нужна
творческая эффективность, коллективный анализ, солидарное совместное движение в
направлении привития навыков ответственности и технического приобщения народа.
Брежнев гораздо меньше осознавал функцию своего лидерства, он был стопроцентным
автохтоном без малейших знаний о том регионе, который вызвал столь трудную
попытку России ускорить свое историческое развитие — Запада. В долгое правление
Брежнева КПСС почти совсем теряет ориентацию. Смысл исторической миссии
российского коммунизма как бы забывается, и Горбачев смотрит на нее уже как на
пещерный способ управления.
При Брежневе, в долгий, необычный для русской истории период
мира, вперед неизбежно (за отступающей экстренностью) вышли как лучшие так и
худшие национальные черты; сердечность, дружеская лояльность, человеческая мягкость,
отказ от жесткости и открытого насилия. Страна отходила от сталинского
напряжения, даже если темпы ослабли, а организация более выглядела русскою, чем
железной.
Плеяде лидеров Советского Союза во второй половине
двадцатого века можно смело поставить вопрос, была ли она по своему образованию
и подготовке способна целеустремленно вести линию на индустриальное
соревнование с Западом, на сближение национальных черт народа с поразительными
чертами прометеевского человека Запада. Увы, в битве самовластии, в жестокой
конкурентной борьбе за лидерство был во многом утерян смысл той национальной
задачи, ради решения которой Россия принесла так много жертв. Бравада Хрущева,
самоуспокоение Брежнева, полицейские меры Андропова, вопиющая наивность
Горбачева — вот путь от спартанского самоутверждения до слепоты в отношении
главной проблемы российской истории — как выстоять перед вестернизацией,
осуществляя модернизацию при сохранении родовых психологических основ
мировосприятия своего народа?
Можно смело сказать, что между 1965-1985 годами
Коммунистическая Партия Советского Союза радикально изменила свой характер.
Теперь в нее входили более половины граждан, имеющих среднее образование,
членство в партии перестало походить на участие в революционной организации. Словесная
приобщенность, церемониальная дань призракам, учению девятнадцатого века,
потеря внимания к социальному принципу, утеря фокуса деятельности. Во имя
«борьбы с империализмом» СССР помогал вестернизировать немало стран
«третьего мира». Долгий мир второй половины века был своего рода
компенсацией за невероятные муки первой половины. СССР достиг такого уровня,
что, вопреки всему, начал открывать свои границы.
«Партия (КПСС) продолжала следовать своему стилю
указаний на индивидуальную и коллективную ответственность — понятия, которые
католические святые и пророки протестантской этики, совместно с королями и
парламентами и всей совокупностью добровольных гражданских ассоциаций, а также
(не следует забывать) совместно с войнами и победами, вводили в подсознание
«капиталистического» общества (и что до сих пор, несмотря ни на что,
держит его вместе)». Одна
цивилизация стала смело пользоваться терминами другой.
Много раз заказные благожелатели пытались «упростить
вопрос»: почему бы Советскому Союзу не признать свои явные общественные и
экономические недостатки? Честная игра всегда привлекательнее. Подход такого
рода игнорирует самое существенное в ставшем на путь модернизации обществе,
игнорирует тот факт, что признание слабости действительно генерирует слабость,
что конечным итогом такой «честности» неизбежно будет конечное
замыкание (увидевшего и оскорбившегося) народа в собственные автохтонные рамки
своей культуры, всплеск болезненного неприятия культурно-социальных перемен.
Опасность общей деградации присутствует при этом постоянно.
Не будем занижать исторической значимости российского
примера. За счет воли, решимости и жертв миру обещались те же мощь, престиж и
передовая цивилизованность. И достижения («осуществленные почти любой
ценой») были столь велики, что колосс простоял многие десятилетия. Он и
останется в истории как памятник коллективной воле и национальному
социокультурному расчету, как самая интенсивная в мире битва рекультуризации. И
если она оказалась неудачной, то во многом потому, что на алтарь дисциплины
было положено главное протозападное качество — свободная инициатива вольного
индивида с его «невидимой миру» самодисциплиной и социальной
ответственностью. Особая проблема возникла у выросшей советской интеллигенции,
особенно той, которая получила доступ на Запад. (Впрочем, эта проблема была
«особой» для советского общества, но общей для всех элит
развивающихся стран, стремящихся приблизить свои страны к западному образцу).
Эта проблема состояла в душевно-умственном конфликте у представителей
интеллигенции между следованием традициям и ценностям своего народа, своей
культуры и желанием интеллектуальной близости с Западом, желанием западного
комфорта, западных стандартов жизни. Очень многие известные в 70-80 годы имена
принадлежали лицам, для которых эта проблема была существенной. Трагический
парадокс: наиболее осведомленная часть общества встала па путь культурного
выбора между своей страной и Западом. Синтез оказался трудным делом — в этом
убедились знакомые с Западом представители не только советской культуры.
В этой ситуации все большее значение получает клан ученых,
тех специалистов, которым «по долгу» должен был быть яснее способ
приобщения СССР к развитой части мира. Начинается восхождение политологов и
экономистов, возникновение элиты интернационалистов, которые еще сдержанны при
Брежневе и Андропове, но получают полный простор при интернационалисте
Горбачеве. В любом случае главной модернизационной чертой СССР между 1965-1985
годами был упадок идеологического догматизма и своеобразный расцвет
страноведческой науки, объяснявшей Запад уже не в апокалиптических тонах. Ушел
академик Варга с его ежегодными предсказаниями кризиса мировой
капиталистической системы. Пришли Арбатов, Богомолов, Иноземцев, Абалкин,
Аганбегян с более или менее рациональным обоснованием первостепенной важности
научно-технического прогресса как рационально-достижимого. Возникла вера в
науку (при ослаблении внимания к историческим особенностям страны и ее народа).
Вера в технические приемы при непонимании мотивов реализации (или нереализации)
этих приемов населением. Эра конференций и симпозиумов, где советская научная
элита выглядела достаточно софистичной, что вольно или невольно маскировало факт
общенационального отличия от западных стандартов организации и эффективности.
Брутальность сталинизма в конечном счете была отторгнута национальным
сознанием, а вслед за ним и рациональная рекультуризация. Эксперимент дал
смешанные результаты. Ценой невиданного самопожертвования Советский Союз стал
второй индустриальной державой мира, но, погасив самодеятельность населения, он
начал опускаться в летаргию воли и видения.
Между 1965 и 1985 годами лежит период, переходный от
взаимной ненависти России и Запада 1950 года и до почти союзнического
сближения. Последовала материализация климата «разрядки»: десятки
соглашений по вопросам торговли, судоходства, сельского хозяйства, транспорта,
мирного использования атомной энергии и т.п. Возник новый мир с более обнадеживающими
перспективами. Улучшение отношений с Востоком ослабляло внутреннюю дисциплину
Запада. Крайности американской внешней политики, принявшей глобальный размах в
40-х годах, стали ощущаться в Западной Европе, которая не пошла за Соединенными
Штатами ни в Корее, ни во Вьетнаме. Карибский кризис 19б2 года оказал на нее
глубокое воздействие и показал, с какой легкостью США идут на самоубийственный
конфликт. В этих трех исторических эпизодах западноевропейские страны
столкнулись с опасностью возникновения ядерной войны и осознали, что Б любом из
этих кризисов первой жертвой была бы Европа. В Западной Европе более отчетливо
осознали, что Третья мировая война — если ее развяжут — будет для этого
континента последней. Осознание этого отразилось в конкретной политике. Страны
Западной Европы раньше США (которые пошли на улучшение отношений с
социалистическими странами лишь в начале 70-х годов, при президенте Никсоне)
встали на путь разрядки с Восточной Европой. В середине 60-х годов, когда
Америка вела войну во Вьетнаме, генерал де Голль интенсифицировал политику
разрядки, а вскоре и другие лидеры западноевропейских стран приобрели более
значительный — в сравнении с США — опыт связей с Востоком. Они стали дорожить
ими и попытки США разрушить их вызывали лишь разногласия между союзниками.
.
