ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Первобытное и командное общества
.
Первобытное и командное общества
Я намерен начать рассмотрение имперских притязаний экономической
науки с изучения её места и роли в изучении тех социальных формаций, на
которые приходится большая часть человеческой истории, а именно: с
первобытного и командного общества. Главная моя мысль может быть сформулирована
кратко: в этих обществах предмет нашей науки, то есть экономика как таковая,
отсутствовал. На протяжении большей части своей истории человечество прекрасно
обходилось без всякой экономики.
Попробуем, например, обнаружить экономику в укладе жизни
племени кунг, населяющего пустыню Калахари в Южной Африке. Разумеется, мы без
труда обнаружим у них производство и принципы распределения. Внутри племени и
между соседними племенами возникают и отношения обмена — пусть в
незначительных масштабах. Решения по текущим делам, а также по более важным
вопросам, например о том, не пора ли сменить место охоты, принимаются на общем
сходе (Thomas, 1959; Shostak, 1981).
Но даже если мы досконально изучим обычаи охотников и собирателей,
их взаимодействие в обыденной жизни и разговоры вокруг костра на общих сходах,
будет ли это означать, что мы исследовали «экономику» народности
кунг? Это очень «неудобный» вопрос. Если ответить на него
отрицательно, то где же тогда её искать? Если ответить положительно, то в чём
же состоит эта экономика? Какой аспект изученных нами обычаев и занятий
позволяет отнести их к сфере «экономики», а не просто к общей ткани
общественной и политической жизни племени? Чтобы разобраться в жизни племени,
желательно иметь подготовку в области этнологии, антропологии и политологии, но
сомнительно, чтобы нам пригодились знания по экономической теории. Труды таких
авторов, как Элизабет Маршал Томас, Маршалл Салинз и Мортон Фрид,* были бы,
наверное, необходимы, что вряд ли можно сказать про учебник Пола Самуэльсона.
* Э. М. Томас, М. Салинз и М. Фрид — известные этнографы и
антропологи.
Давайте теперь несколько расширим постановку проблемы, обратившись
к обществам с командной экономикой, примерами которых являются Древний Китай и
Римская империя. Была ли у этих империй экономика? Была ли она у их более
современных, высоко-централизованных аналогов, в частности у доперестроечной
России? Нужна ли экономическая теория, чтобы понять механизм функционирования
командных систем?
На первый взгляд этот вопрос кажется более простым, чем в
случае с первобытным обществом. Обнаружить экономику в Римской империи
ненамного сложнее, чем в Америке; расчётливость, без сомнения, присуща и
жителям Древнего Китая с его развитой внутренней и внешней торговлей. Панорама
промышленных предприятий, железных дорог и фабрик в Советском Союзе ассоциировалась
с тем, что принято считать экономикой.
Но если приглядеться повнимательней, то и тут начинают закрадываться
сомнения. Принципиальное различие между этими более высоко структурированными
обществами, основаны ли они на оброке или на плане, и первобытными племенами
заключается в том, что в первом случае значительная роль отводится
централизованному распределению труда, тогда как во втором случае оно просто
отсутствует. Таким образом, если допустить, что в централизованных обществах
имеется экономика, то она должна быть неизбежно связана с ролью государства.
Однако здесь возникает больше вопросов, чем ответов. Каким
образом расширение роли государства связано с возникновением сферы экономики?
Точнее говоря, разве не является политическая власть главным элементом
централизованного распределения труда и разве не социальные изменения,
выражающиеся, в частности, в возвышении бюрократии, являются характерными
признаками этой новой «экономической» сферы? Эти вопросы показывают,
что однозначно очертить границы собственно экономической сферы в командных
системах не так-то просто, во всяком случае, ничуть не легче, чем в первобытном
обществе. Кроме того, они ясно показывают, с чего следует начать при выяснении
обоснованности имперских притязаний экономической науки — нужно выделить то,
что мы называем «экономикой», из всех прочих сторон общественной
жизни.
При решении этой задачи я буду исходить из той предпосылки,
что сохранение общества как стабильного целого предполагает наличие структурно
оформленных институтов обеспечения социального порядка. Эти институты включают
в себя широкий круг формальных и неформальных явлений, начиная от устоявшихся
традиций и повседневных привычек до официальных институтов охраны
правопорядка. Говоря об этом спектре явлений, я буду различать явления
социальные и политические. Термин «социальный» я буду использовать в
несколько нетрадиционном смысле — применительно ко всем способствующим
утверждению порядка влияниям, которые имеют место в частной жизни. Главным из
этих явлений, несомненно, является прессинг социализации, оказываемый родителями
на своих детей, — давление, направленное на то, чтобы обучить их правильно
вести себя, когда они станут взрослыми. Второй термин — «политический»
— я буду употреблять в обычном смысле, то есть применительно к тем институтам,
посредством которых некоторая группа людей или класс могут навязывать свою волю
другим группам или классам, входящим в общество. Точное определение этих
терминов не так важно; главная моя задача — описать защитную броню соглашений,
формирующих поведение, — отчасти неофициальных и частных, отчасти официальных и
государственных, ограждающих общество от действий, представляющих угрозу его
стабильности.
Как социальные, так и политические элементы этой защитной
брони связаны главным образом с тем аспектом общественного порядка и
внутренней согласованности общественной системы, о котором обычно упоминают
лишь вскользь. Этот аспект — общая степень законопослушности и умения
подчиняться, без которой весь арсенал прав и привилегий, определяющий любой
общественный порядок, можно было бы сохранить только силой и открытыми репрессиями.
Адам Смит со свойственной ему прямотой назвал этот необходимый аспект всякого
общества «субординацией». «Гражданское правительство — писал
он, — предполагает некоторое подчинение» (Смит, 1962. С. 513). Мы
неоднократно будем еще возвращаться к этой теме, но проблема, по-видимому, уже
ясна. Это — «неудобная» мысль о том, что экономика — всего лишь
скрытая социализация* или субординация.
* См.: Heilbroner, 1985. Ch. 2, 3. Я не касаюсь здесь
социобиологии, которая лишь вскользь поминается в статье Хиршлайфера и не имеет
прямого отношения к нашей теме.
Я вижу два разных контраргумента, которые мог бы выдвинуть
защитник истинной веры в ответ на этот вызов. Прежде всего меня можно было бы
обвинить в том, что я проглядел ключевой аспект проблемы общественного порядка,
который присутствует как в первобытных, так и в командных обществах, а именно,
что поведение в этих обществах — будь то организация охоты, получение и использование
государством дохода или какой-нибудь другой, более отвлеченный вид
деятельности — само «заключает» в себе элемент понуждения к порядку.
Этот аспект можно определить как стратегию действий, диктуемую
ситуацией, как логику выбора, если говорить на языке экономики. Эта логика
заставляет всех нормальных людей действовать определенным образом, если они
хотят (а так оно, вероятно, и есть) получить благодаря этим действиям максимально
возможную пользу. Одно из достижений экономической теории заключается как раз в
том, что ей удалось доказать, что для достижения такого «оптимального»
состояния необходимо взвесить предельные издержки и выгоды всех возможных
действий и выбрать такое их подмножество, для которою предельные издержки
будут равны предельной полезности. Элемент, понуждающий к дисциплине, о котором
здесь идет речь, заключается в негласном присутствии этой логики, управляющей
поведением отдельных людей независимо от того, сознают они это или нет.
Элемент субординации при этом не отменяется — он просто переносится в иную
плоскость и предстает теперь не как результат действия социальных сил, а как
свойство человеческой природы — и как таковой не заслуживает специального рассмотрения.
Таким образом (я продолжаю говорить от имени своего
воображаемого оппонента), если выделить или идентифицировать
«экономическое» поведение в чистом виде не удается, то это еще ничего
не значит. Оно все равно существует и воплощается в каждом принятом решении
независимо от того, как эти решения называть — социологическими, политическими
или экономическими. Иными словами, большинство, если не все человеческие
действия можно объяснить в терминах единой логики, которая накладывает на них свой
универсальный отпечаток — отпечаток расчета и оптимального выбора, который и
есть «экономика». С этой точки зрения экономика не есть какое-то
особое множество поведений, но внутренний поведенческий принцип. Это образ
мышления, который нетрудно обнаружить даже там, где все на первый взгляд
подчинено лишь социальным и политическим факторам; он пронизывает все стороны
общественной жизни. Если вновь повторить слова Хиршлайфера, «экономическая
теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что
используемые ею аналитические категории — ограниченность ресурсов, издержки,
предпочтения, выбор — являются по сфере своего применения подлинно
универсальными понятиями».
Но верно ли, что за решениями любого рода стоит логика выбора?
Идея о том, что организующая сила, управляющая человеческим поведением,
заключается в расчете на собственную выгоду, имеет веские права на нашу
симпатию. Адам Смит называл это стремлением «улучшить свое положение»
и утверждал, что подобный расчет, как правило, сопровождает нас на протяжении
всей жизни, а благодаря смягчению некоторых требований теории максимизации
полезности современным экономистам удалось подвести под нее широкий спектр
альтруистических и социально ориентированных типов поведения.*
* См.: Смит, 1962. С. 253. По поводу «гуманизации»
теории выбора см.: Frank, 1988. Детальный разбор этого подхода дается в работе
(Evensky, 1990).
Трудность с неоклассической концепцией теории выбора заключается
не в подобных интерпретациях общего социального императива собственной выгоды,
не выходящих за рамки здравого смысла. Она связана скорее с теми формальными
постулатами, которые неоклассические теоретики выдвигают в качестве
аксиоматических основ экономической теории. В своем современном виде теория
максимизации полезности утверждает, что получить оптимальный результат можно
только при условии, что рациональный выбор может быть полностью реализован — то
есть в ситуациях, правдоподобие которых по меньшей мере сомнительно, вспомним,
например, знаменитое, лежащее в основе неоклассической теории условие
бесконечного множества рынков, которые должны обеспечить экономического агента
всеми необходимыми альтернативами.*
* См. обсуждение этой проблемы Фрэнком Хэном (Frank Hahn) в
журнале The Public Interest. Special Issue, n.. d., 1980. P. 132.
На самом деле в связи с идеей о преобладающем образе мышления
как источнике общественной самодисциплины возникают две основные проблемы. В
своей «универсальной» неоклассической форме эта теория применима
только тогда, когда выполняются условия совершенной рациональности выбора. Уже
одно это говорит о непригодности этой идеи в ситуациях реальной жизни. Но даже
если допустить, что совершенную рациональность удалось обеспечить, возникает
другая проблема: теория превращается в тавтологию и мы сталкиваемся с проблемой
всех тавтологий, а именно с отсутствием в ней конструктивного начала. Какое бы
поведение ни возникло в условиях, где правит совершенная рациональность это
поведение, по определению обязано быть оптимальным. Тем самым «логика
выбора» согласуется с любым таким поведением и никакому поведению не
противоречит. Таким образом теория выбора не позволяет заранее то есть еще до
того как будет сделан конкретный выбор, определить, какое поведение будет
оптимальным, а после того как решение принято с ее помощью невозможно доказать,
что никакая другая линия поведения не послужила бы делу оптимизации лучше.
Справедливость теории выбора невозможно, следовательно, ни
доказать ни опровергнуть, сравнивая сделанные на ее основе предсказания с
наблюдаемыми результатами. Как бы мы того ни желали способа установить,
обусловливается ли целостность внутренней структуры общества неким имманентно
присущим ему образом мышления попросту не существует. Ценность неоклассической
теории определяется совершенно иным ее свойством, которым обладают все
тавтологии — ее полезностью в качестве исходной установки (Gestalt) или
эвристического принципа с позиций которого можно подходить к решению проблем
или толковать их. Иначе говоря, она неконструктивна, а представляет интерес
лишь как инструмент интерпретации. Как мы уже говорили, идея существования механизма
социального контроля заключенного в человеческом мышлении, весьма
привлекательна, поэтому эвристическая ценность теории выбора, несомненно
выполняет важную функцию. Со временем мы к этому еще вернемся и поговорим о
том, в чем эта функция заключается.
А пока что вспомним, что у сторонников экономической теории
как «универсальной науки» есть в запасе еще один довод в свою защиту
и сводится он к тому, что этот универсальный аспект заключается не в той или
иной логике выбора, но в фундаментальном принципе всякой социальной
организации. Этот принцип гласит, что, поскольку всякое общество должно
заботиться о своем материальном обеспечении это требует более или менее
развитого разделения труда и координации усилий его членов. Таким образом,
если мы задаем вопрос, где следует искать экономику в обществе, ответ будет
такой это любые социальные соглашения, которые обеспечивают связность системы
и должное руководство трудовыми усилиями его членов. Аналогично, если мы
зададим вопрос о том, что такое экономическая наука, то нам ответят, что это —
исследование или объяснение способов, посредством которых труд ставится на службу
обществу.
Совершенно ясно что данный подход к проблеме определения,
что такое экономика, очень напоминает мой собственный акцент на институтах,
понуждающих к порядку в общественной жизни. Однако и с этим вторым подходом
возникает определенная трудность. Она вытекает из самой постановки задачи,
которой посвящен настоящий раздел, а именно как отличить
«экономические» способы привнесения порядка от «социальных»
и «политических». Действительно, труд в любом обществе предполагает
порядок, и некая форма дисциплины (и ее молчаливая тень — покорность)
обязательно присутствует во всех экономических формациях. Поэтому утверждение,
что корни экономики следует искать не в психологическом базисе общества, а в
его институциональных основах, в качестве ориентира для дальнейших поисков
представляется весьма разумным. Неясно, правда, как найти экономическое
решение этой проблемы, если практически все стороны жизни общества можно объяснить
через социальные и политические институты а для экономического объяснения
просто не остается места.
.
